— Ах, хорошо, воронушки мои, ах, ладно!

Когда с головой было покончено и Бадяга, привстав в бочке, промыл глаза и разлепил их, то увидел не обмывальщиц тела своего, нет!.. Правда, тоже женщину узрел он, но долго понять не мог, как появилась она здесь и что понадобилось ей от него, властелина Гнилого Леса.

— Сядь, Бадяга, в воду! — с презрением сказала Любава, когда убедилась, что дружинник узнал ее. — Сядь, стыд свой укрой, не срамись перед княжной. С девками своими ты, замечаю, совсем стыд потерял!

Бадяга, скорей не приказу княжны Любавы повинуясь, а от изумления так и плюхнулся в воду, зад себе отбил, неловко на скамеечку сев, но боли не почувствовал. Глаза широко раскрыв, моргая, спросил:

— Откуда ж ты взялась, Любава?

— Из Ладора, вестимо! — с ненавистью ответила княжна. — А теперь я у тебя спрошу: что же ты, дружинник, клявшийся Владигору верою и правдою служить, до Ладора не доехал? Али в полон тебя, вояку, эти девки взяли, чтобы в срамотном виде купать?

— Ну, зачем же… в полон, — шмыгал носом Бадяга, смущенно отводя глаза.

Любава, от злости покраснев, закричала:

— Изменщик ты подлый! Брата моего в Пустене бросил, одного оставил, вынудил его дружину из борейцев нанять, когда он в Ладор возвращался! За такие проделки, Бадяга, на стенах крепостных вешают вниз головой!

Бадяга, пряча глаза, проворчал:

— Ты меня не хули, Любава. Три дня я искал Владигора, к тому же сильно был удивлен, когда заместо него на ристалище урод объявился. Побоялся я твоей расправы, дружинники уговорили здесь, в лесу, остаться. Так и живем с тех пор. А Владигора видел я, когда сквозь лес проезжал. Напал я тогда на него, за борейцев отряд их принял. Уговаривал в Ладор не ездить, говорил, что не примут его там…

— «Не хули»! — чуть смягчилась Любава. — Да умная охулка лучше похвалы дурацкой! Как мне тебя не ругать? Вот если бы приехал в Ладор да все мне рассказал, что случилось, иное я бы отношение к брату имела, крепче б стала его защищать. Что ж, на твоих глазах был испорчен князь?

— О том и речь, — виновато бубнил Бадяга. — Утром был красавцем, потом личину надел, чтобы в последний раз состязаться, а как снял ее — урод уродом стал, страшилой, каких свет не видывал. Испортили князя! Но ты уж, княжна, меня извини — сильно мы с дружинниками гнева твоего опасались…

— Не думала, что ты такой криводушный! — с горькой усмешкой сказала Любава. — Ну давай, вылезай из бочки своей! Сидишь в ней, как водяной бесстыжий, а девки перед тобой русалками скачут!

И, отвернувшись, дала Бадяге возможность выбраться из бочки, что сделал он при помощи лесенки, опущенной в воду, кряхтя и отдуваясь, а когда спустился на землю, тут же был принят женщинами, постаравшимися укутать его потеплее, ибо время уж было осеннее, прохладное. Вскоре предстал он перед Любавой в красивой вышитой свите, в синих широких штанах, а на голове его сидела набекрень шапка с богатым куньим околом.

Провел Любаву в дом, где стол ломился от угощений, которые и не во всяком княжеском дворце можно было увидеть: рыбка осетр, оленина, лосятина копченые, глухари, тетерева, лебеди, журавли, хоть и холодные — заготавливали впрок, — но такие нежные, что мясо их просто таяло во рту. Были на столе и медвежьи лапы, и тонко нарезанное мясо кабана — окорок копченый, сочный, нежный. Запить же яства Бадяга предложил Любаве медом отборным — давно уже не грабить, а бортничать посылал Бадяга молодцов своих, посему запасов меда собралось в городище количество немалое. Пива целый жбан поставил, лучшую велел достать посуду.

— Вот, Любавушка, попотчую тебя, чем боги нас за послушание отблагодарили, — широко развел Бадяга своими толстыми руками, предлагая гостье угощение. — Ешь да пей.

Любава, косо глядя на яства, спросила:

— Промыслом разбойным богатство такое добываешь?

— Ах ты, княжна! — наклонил набок щекастую, румяную голову свою Бадяга. — Давно уж живу по чести, собственным хозяйством (о найденных сокровищах решил не говорить). — Ты вот что, о деле говори. Чует мое сердце, прогнали Владигора? Так ли?

Потупилась Любава:

— Прогнали.

— Говорил же я ему…

— Речь не о том! — перебила его Любава. — Синегорье у борейцев в лапах. Кудрунку правительницей в Ладоре посадили, да правят за нее советники Грунлафа!

Бадяга, не потчуя уж Любаву, сам взялся за еду, за копченый бок кабаний, запивая мясо большими глотками пива. Раздувая жирные щеки, сказал как бы невзначай:

— Ну и что с того?

Любава вспыхнула:

— Да, не зря я на тебя охулку положила! Уж ты, Бадяга, ползучий уж! Ведь служил Владигору, едва ль не другом его считался, а теперь — «что с того»! Зажрался ты здесь, Бадяга, честь и совесть потерял! Князем, слышала, тебя бабы величают! Но не корить тебя я собралась, не затем я здесь! Слушай…

Любава умерила свой гнев, понимая, что укоры делу не подмогой станут, а только ожесточат Бадягу.

— Слушай, пришла к тебе за помощью Любава. Хочу правление законное в Ладоре восстановить, иначе борейцам без боя он достанется и будут синегорские враги в нем править по все дни, до скончания века.

— Ну говори, кого задумала князем посадить? — хрустя кабаньими хрящами, спросил Бадяга.

— А вот кого… У Светозора, Владигорова отца, был еще один сынок, но не от нашей с Владигором матери, а от рабыни. Моложе Владигора, но Светозор, как знаю, его любил не меньше, чем старшего. Если первого он Владием назвал, то второму придумал имя Велий. Однажды с няньками, с кормилицей — года не было ему — Велия повезли в Поскреб, чтобы рос там Велий, а после Поскребом как уделом своим владел. Да вот беда — охрану, что сопровождала няньку, побили лесные тати. Она потом нам говорила, что, страшась за судьбу малютки, бросила его вместе с колыбелью в кусты, близ дороги.

— Ну и что с того? — с прежней невозмутимостью спросил Бадяга, прихлебывая пиво. — Понятно, погиб младенец.

— Нет, не погиб! — возразила Любава. — Слышала я, что в Гнилом Лесу живет разбойник и имя носит Велигор!

Бадяга пожал плечами. Безразлично ему было все то, о чем говорила сейчас Любава.

— Велий, Велигор — как вяжутся между собой два этих имени, ума не приложу. Не пойму я также, чего тебе надобно от меня, Любава? Хочешь, чтобы я обшарил весь Лес Гнилой, Велигора твоего нашел? Да больше дела мне нет! Ну найду я какого-нибудь разбойника, которого так кличут. Что ж, прикажешь мне его покликать на княжение? От чьего же имени? Кто примет его в Ладоре? Кто докажет, что он сын Светозора? Пустое ты затеяла. Да и не в радость мне обременять себя хлопотным таким занятием. Что я тебе, слуга? Нет, я вольный человек. Хочу — сегодня служу тебе, завтра — ушел к другому. Мне что Владигор, что Велигор — без разницы. Богатств у меня немерено, я вот город задумал строить, а ты меня от великого дела отвлечь хочешь. Не докучай мне со своим Владигором!

Может быть, по-бабьи Любава поступила, но иначе не могла она: схватила в сердцах ковш густого меда да и запустила им в голову Бадяги, сказав при этом:

— Да чтоб на этот мед осы слетелись да мухи! Дерьмо со всякой поганью должно дружить!

И быстро вышла из княжьего «дворца». Неподалеку ждали уж ее дружинники во главе с Прободеем, к ним и направилась Любава, но тут кто-то ее окликнул полушепотом. Обернулась — стоит женщина, уже не молодая, прикрывает лицо платком да рукой подманивает — дескать, подойди ко мне. Любава вначале мимо пройти хотела, но потом передумала, подошла.

Женщина, посмотрев по сторонам с опаской, заговорила быстро:

— Отойти бы нужно, княжна Любава. Ей-ей, услышишь кой-что занятное.

Они зашли за куст жимолости, а там, оставив вдруг рабскую вкрадчивость свою, заговорила женщина смело, глядя княжне в глаза:

— Ты прости, Любава, но уж больно громко ты с Бадягой разговаривала. Все я слышала, что ты о Велигоре вещала князю нашему.

Любава брови вскинула:

— Ты подслушивала? А не знаешь, что таких мерзавок плетями бьют!

— Ну побей меня, побей, да только выслушай, — не сробев, сказала женщина. — Знай, что младенца Велия мать моя, ведунья, подобрала и жила я с ним, как сестра с братом, до тех пор, покуда шестнадцать лет не исполнилось ему. Говорила мне мать, что нашла на груди его младенческой знак серебряный и, стало быть, княжеского происхождения тот младенец, а Велием величать его. Позднее стал он разбойниками верховодить, называя себя Велигором, но вот час дурной настал…