— Ты собираешься идти на войну? Но против кого? — спросила она как-то раз. — Разве в Поднебесном мире вот уже несколько лет подряд не царит радостное для всех затишье?
Владигор не ответил, лишь загадочно улыбнулся, поцеловал сестру и ушел в свои покои.
Любаву беспокоило, что брат стал каким-то неровным в поведении. Он то скрывался ото всех, подолгу был задумчив, то, напротив, проявлял бурную веселость даже тогда, когда обстановка требовала серьезности, — например, во время приема иноземных посланников. Он, видела Любава, чаще стал выказывать гнев по самым пустячным поводам, и, что казалось наиболее странным, перестал выносить присутствие рядом с собой представителей пола, к которому она сама принадлежала, — он почти ненавидел всех женщин, делая исключение лишь для нее одной.
Кончалось лето, был собран урожай, и вот однажды Любава была призвана Владигором в его горницу. Князь был серьезен и, стараясь почему-то не смотреть на сестру, сказал:
— Через три дня я отправляюсь в Борею, к Грунлафу, князю игов. Правительницей Синегорья за меня ты остаешься.
— Надолго ли? И что зовет тебя к поездке в немирную еще совсем недавно Борею? — спросила удивленная Любава.
— Я… без памяти влюблен в Кудруну, дочь Грунлафа. Я должен вернуться с нею или… не вернуться никогда. Теперь ступай. Мне нужно идти в сокровищницу, чтобы подобрать подарки для Кудруны.
Но Любава не спешила уйти. Слезы заструились по ее щекам, она бросилась перед братом на колени, схватила его руку и, покрыв ее поцелуями, заговорила:
— Брат, милый, молю тебя, не езди к Грунлафу! Ведь еще совсем недавно ты отверг брак с его дочерью, то есть нанес ему страшное оскорбление, хоть и поступил честно. Что же влечет тебя к нему теперь? Кто внушил тебе любовь к Кудруне, если ты даже не видел ее?!
— Нет, видел! — твердо заявил Владигор, подошел к поставцу и снял с полки портрет. — Вот она, смотри! Самая прекрасная на свете!
Любава взглянула на портрет. Сила власти, заключенная Красом в изображение Кудруны, распространялась лишь на мужчин, поэтому Любава осталась к нему равнодушной, хоть и видела, что оно действительно красиво. Да, оно было притягательно даже для Любавы, но чем дольше она смотрела, тем больше на этом лице проступало черт, начинавших ей не нравиться. Вот уже и нос перестал быть точеным, и глаза излучали не доброту, а ехидство и лукавство, и губы кривились в похотливой улыбке. Кожа спустя минуту покрылась оспинами, сквозь которые проступила какая-то темно-красная жидкость. Любава, уже готовая упасть в обморок, увидев превращение, успела-таки провести пальцем по портрету…
— Да это же кровь! — вскрикнула она и отбросила в сторону портрет, как это сделал совсем недавно и сам Владигор. — Брат, ты во власти злых чар!
— Сестра, ты все врешь, опомнись! — кинулся Владигор к портрету, чтобы поскорее убедиться в том, что Любава его обманула. Он с облегчением смахнул со лба мгновенно выступивший пот — с портрета на него смотрели добрые, лучезарные глаза любимой девушки, и не было на ее лице никаких следов крови.
К путешествию в Пустень, столицу Грунлафа, все было готово уже через три дня. На прощание Любава поцеловала брата, с тоской взглянула в его глаза и пошла прочь, закрыв лицо краем убруса.[6]
Все ладорцы вышли из своих домов, чтобы проститься с князем. Весть о том, что их правитель отправился за невестой, да не в братские Ильмер, Ладанею или Венедию, а к разбойнику Грунлафу, в Борею, облетела город, хотя Владигор о цели путешествия говорил лишь самым близким людям. Кое-кто из провожающих плакал, не чая, что князь возвратится домой живым, — жалели его и предчувствовали неисчислимые беды для Синегорья. Другие кричали:
— Ну и молодец у нас князь! К самому злодею Грунлафу не побоялся поехать!
— Возьми его дочку за грудки нежные да и приведи в Ладор! Будет тебе за то больше славы в Поднебесном мире!
Владигор, не слезая с седла, с улыбкою поклонился всем провожающим у городских ворот да и махнул рукой, указывая следовавшим за ним дружинникам, куда путь держать, и скоро дорожная пыль скрыла от горожан их князя.
С собою Владигор взял лишь тридцать человек, но зато самых лучших, проверенных в боях, сильных и красивых. Сам выбрал он для них и вооружение: брони и шлемы легкие, но надежные; выкованные в княжеских кузнях мечи, не длинные, но и не короткие, чтобы с седла удобно рубиться было. У каждого на правом боку — кинжал в красивых, с тиснением, кожаных ножнах. Луки с колчаном, полным стрел, а у некоторых — еще и по три коротких дротика. Щиты у всех круглые, сколоченные из крепких дубовых досок, толстой воловьей кожей обтянутые. Сумы переметные с подарками, что вез Владигор Кудруне, с провизией, шатрами были, помимо седоков с оружием, изрядной тяжестью даже для крепких, приученных к походам дальним, коней из княжеской конюшни. Сам же князь, облаченный в одну кольчугу, без шлема, вез в кожаном, нарочно пошитом для случая такого чехле самострел и полсотни стрел к нему.
— Все ж таки не понимаю, княже, — подъехал к стремени Владигора Бадяга, тоже взятый князем в поход, — из самострела ты в тайне большой от всех стрелял, силой сего оружия Синегорье укрепить хотел, страшась борейцев. Теперь же едешь в волчье логово, чтобы стрелою невесту себе сыскать, да и везешь диво свое с собою! Или, извини за простоту, ум твой любовь к той девке совсем отшибла?
— Не девка она — княжна! — метнул Владигор на дружинника грозный взгляд. — Признаюсь, что и впрямь жизни без нее не чаю, самострел же потому везу, что верю крепко: станет Грунлаф моим тестем, и никогда уж между Синегорьем и Бореей войны не будет.
Бадяга присвистнул и сказал:
— Союз с Бореей — что белка на дереве. Прыг-скок, с ветки на сучок, сейчас здесь — через мгновение там. Прадеды еще с борейцами воевали, мы воюем, и правнукам нашим с этими разбойниками войны не избежать.
— Не будем больше воевать! — нахмурился Владигор. — Мой брак с Кудруной конец вековечному раздору положит!
Бадяга промолчал, хоть и был уверен в том, что князь не прав и скоро сам в этом убедится.
Ехали быстро, поэтому через восемь дней пути вышли на берег Велонь-реки, нашли брод и перебрались на берег левый. Большая луговина открылась перед ними, а за нею — черной стеною лес дремучий.
— Смотрите-ка, дорога! — указал один из всадников на неширокую, едва заметную в траве дорогу, что шла от брода к лесу.
— Не нравится мне дорога эта, — прищурился Бадяга. — Здесь, я знаю, справа есть дорога побольше да поизвестней — купеческая, в обход леса. С четверть дня пути до нее. Эта же куда-то в лес идет…
Но Владигор уж в бока коня каблуками ударил, крикнул через плечо:
— Бадяга, тебе ли бояться леса? Здесь путь короче! Айда за мной, ребята!
По лугу ровному кони скакали резво, но, немного до леса не доехав, увидел Владигор, что из-за деревьев появился всадник. Медленно коня направил к Владигору, и во всем облике его князь узрел угрозу для себя. Был тот всадник в кожаных доспехах, но шлем был на нем железный, с защитною личиной, что закрывала пол-лица. Не на левой, а на правой своей руке имел он большой щит с верхом круглым, но заостренным низом — наподобие березового листа; из-за спины его выглядывали белые оперения стрел, в левой же руке наготове держал он тяжелое и длинное копье.
— Владигор, сейчас умрешь ты! — только и промолвил всадник и тотчас, ускорив бег коня, направил его к Владигору.
Не понимая, кто и ради чего покушается на его жизнь, и совершенно не желая умирать, Владигор перекинул со спины на грудь свой круглый щит и крикнул, не оборачиваясь и лишь подняв вверх руку с раскрытой ладонью:
— Копье мне! Скорее!
Сейчас же один из дружинников бросил ему копье. Владигор на лету поймал его и выставил наконечником вперед. Если б хоть на мгновение запоздал — плохо бы ему пришлось. Копье неизвестного противника угодило прямо в крепкий Владигоров щит и сразу же переломилось пополам от сильного удара, чуть не выкинувшего князя из седла. Но и противник, на всем скаку налетев на копье Владигора, был отброшен назад и, не удержавшись в седле, скатился на землю.
