Ситроэн не двигался. Ноэль подмигнул ему и бросился в объятия Клементины с выражением притворного ужаса. Она крепко обняла его.

— Что случилось с моим ребеночком? Он такой испуганный. Что его беспокоит?

— Мне страшно, — прошептал Ноэль. — Без стены. Ситроэн чуть не расхохотался. Ну и юморист!

Жоэль, пережевывая конфету, принялся успокаивать брата.

— Ничего страшного, — сказал он. — Вот я совсем не боюсь. Новая стена красивее старой, и теперь нам будет еще лучше в нашем саду.

— Мое сокровище! — растрогалась Клементина, крепко обнимая Ноэля. — Неужели ты подумал, что мамочка способна сделать что-нибудь такое, что может тебя напугать? Будьте паиньками и идите полдничать.

Она улыбнулась Ситроэну. Тот увидел, как ее губы задрожали, и покачал головой. Она расплакалась; он посмотрел на нее с любопытством. Затем, пожав плечами, все-таки подошел. Она судорожно притянула его к себе.

— Плохой! — сказал Жоэль. — Ты опять довел маму до слез.

И толкнул его локтем.

— Нет, нет, — спохватилась Клементина. Ее голос уже успел промокнуть от слез.

— Он не плохой. Вы все паиньки, вы все мои маленькие цыплятки. Пойдемте же, посмотрим на красивый пирог. Давайте!

Жоэль побежал вперед, за ним Ноэль. Клементина взяла Ситроэна за руку и повела к дому. Он плелся, бросая на мать колючие взгляды; ему были неприятны цепкие пальцы, сжимающие его запястье; его это стесняло. Ему были неприятны и ее слезы. Что-то вроде жалости удерживало его рядом с матерью, но эта жалость вызывала стыд, смущение, похожее на то, которое он испытал, войдя однажды без стука в комнату служанки и увидев ее голой перед тазом с пучком волос внизу живота и измазанным красным полотенцем в руках.

"Деревьев больше нет, — думала Клементина. — Деревьев больше нет, новая ограда — отличного качества. Два пункта выполнены. Или даже подпункта, маленьких, конечно, но снимающих с повестки дня возможные последствия. Отныне значительное число несчастных случаев разного рода перейдет в категорию нулевой вероятности. Детки мои дорогие! Какие они большие, красивые, цветущие. А все кипяченая вода и тысяча других мер предосторожности! Как они хорошо выглядят. А с чего им выглядеть плохо, если все плохое я беру на себя? Но нельзя никогда терять бдительность, нужно продолжать в том же духе. Продолжать. Остается еще столько опасностей! Устраненная опасность высоты и пространства уступила место опасности гладкой поверхности. Земля. Гниение, микробы, грязь — все идет от земли. Нейтрализовать землю. Соединить участки стены таким же безопасным полом. Эти чудесные стены, эти незримые стены, стены, о которые невозможно удариться, но которые идеально ограничивают пространство. Которые ограничивают начисто. Если сделать и землю такой же; земля, сводящая на нет саму себя! Им останется лишь смотреть на небо… а небо так незначительно. Разумеется, несчастья могут свалиться и сверху. Но, не умаляя большую опасность неба, можно допустить — я не считаю себя плохой матерью, допуская, о! чисто теоретически — возможность отвести небу последнее по значительности место в списке опасностей. Ох уж эта земля.

Покрыть кафелем землю в саду? Керамическими плитками. Может быть, белыми? А солнечные блики, бьющие по их нежным глазкам? Раскаленное солнце; причем ни с того ни с сего перед ним проплывает облако; облако в форме линзы — что-то вроде лупы; сфокусированный луч попадает прямо в сад; белые плитки отражают свет с неожиданной силой, светящийся поток обрушивается на детей — их жалкие ручонки пытаются его остановить, защитить глаза, — и вот, ослепленные безжалостными частицами, они теряют равновесие — ничего не видят, падают ниц… Господи, сделай так, чтобы пошел дождь… Я лучше выложу пол черной плиткой. Господи, черные плитки — но плитки такие твердые, если они вдруг упадут — поскользнутся на мокром, после дождя, полу, оступятся — шлеп, и Ноэль растянулся на полу. К несчастью, никто не видел, как он упал; незаметная трещинка притаилась под его воздушными локонами — братья относятся к нему как обычно, не учитывая его состояние, — в один прекрасный день он начинает бредить — его осматривают — доктор ничего не понимает, и внезапно его череп раскалывается, трещина увеличивается, и верхняя часть черепа слетает как крышка — и изнутри вылезает мохнатое чудовище. Нет! Нет! Не может быть, Ноэль, только не падай! Осторожно!.. Где он?.. Они спят — здесь, рядом со мной. Спят в своих кроватках. Я слышу их сопение… лишь бы их не разбудить, тихо! Осторожно! Но это никогда бы не случилось, если бы пол был нежным и мягким, как резиновый, — да, вот что им нужно, резиновый пол, очень хорошо, весь сад, покрытый резиновым ковром — а если огонь? — резина горит — плавится, в ней вязнут их ноги — а дым забивает им легкие — все, я больше не могу, это невозможно — я зря стараюсь, лучше все равно не придумать — пол, подобный стенам, совсем как стена, пол из ничего, уничтожить землю — позвать рабочих, вернуть рабочих, чтобы они растянули во всю длину-ширину невидимый неосязаемый ковер — дети останутся дома, пока они работают, и когда все будет сделано, опасности больше не будет, — хотя это небо, хорошо, что я о нем вспомнила — но я ведь уже решила, что сначала нужно обезвредить землю…"

Она встала — Жакмор не откажется сходить за рабочими еще раз — жалко, можно было сделать все сразу — но невозможно обо всем думать одновременно — нужно искать — искать постоянно — в наказание за то, что не смогла все найти раз и навсегда, и упорствовать, беспрестанно совершенствоваться — нужно построить им совершенный мир, мир чистый, приятный, безопасный, как внутренность белого яйца, утопающего в пуховой подушке.

Распорядившись насчет работ, Жакмор, пользуясь свободным временем, выдававшимся в это утро, завернул в церковь покалякать с кюре, чьи воззрения ему были довольно симпатичны. Он проник в эллипсоидное помещение, в котором царил изысканный полумрак, с наслаждением старого кутилы вдохнул культовый аромат и подошел к приоткрытой двери в ризницу. Возвестил о себе троекратным стуком.

— Войдите, — пригласил голос кюре.

Жакмор толкнул дверь. Посреди захламленной комнатушки кюре в трусах прыгал через скакалку. Развалившийся в кресле со стаканом сивухи в руке ризничий молча восторгался. Кюре показывал неплохие результаты, хотя его хромота несколько умаляла элегантность выполняемого упражнения.

— Здравствуйте, — сказал ризничий.

— Мое почтение, господин кюре, — произнес Жакмор. — Я проходил мимо и решил заскочить, чтобы вас поприветствовать.

— Можете считать, что поприветствовали, — заявил ризничий. — Чего-нибудь крепенького в кофеек?

— Извольте оставить ваши деревенские замашки, — одернул его кюре. — В доме Господа подобает изъясняться изысканно.

— Но, мой кюре, — возразил ризничий, — ризница, в некотором смысле, уборная в доме Господа. Здесь можно немножко расслабиться.

— Дьявольское отродье, — изрек кюре, бросая на него грозный взгляд. — И зачем я держу вас подле себя?

— Признайтесь, мой кюре, что я делаю вам хорошую рекламу, — ответил ризничий. — Да и для ваших спектаклей я просто незаменим.

— Кстати, — вмешался Жакмор, — что вы думаете устроить в следующий раз?

Кюре перестал прыгать, аккуратно сложил скакалку и засунул ее в шкаф. Вытер дряблую грудь слегка посеревшим полотенцем и объявил:

— Это будет грандиозно.

Он почесал под мышкой, поковырял в пупке и мотанул головой.

— Роскошь моего представления затмит все светские развлечения, а особенно те, на которых срамные отродья обнажаются якобы ради соответствующего эстетического оформления. К тому же гвоздем программы будет демонстрация хитроумного средства приближения к Господу. Вот что я придумал: в гуще невообразимого развертывания украшений и костюмов детский церковный хор потащит к Бестиановому пустырю золотой монгольфьер, обтянутый тысячью серебряных нитей. Под звуки фанфар я займу место в гондоле и, очутившись на подходящей высоте, выкину за борт этого негодяя ризничего. И Бог улыбнется при виде незабываемого блеска этого праздника и триумфа Его роскошного Слова.