Я понимаю, почему не решаешься завести новую семью, жениться и жить, как все нормальные люди. Ты боишься повторенья прошлых несчастий. Ты не веришь и не хочешь обжечься еще раз. Потому что не знаешь, сумеешь ли перенести и пережить еще одно предательство. Этого, Коля, боялись все, и ты — не одинок и не оригинален. Этот страх сумел сделать несчастными многих. Ибо он убивает в мужике человека и делает его гнилушкой. Не обижайся, но чего стоит твоя жизнь без семьи?
Тебя предавали? А разве меня не предавали в жизни? Я никогда не говорил тебе об этом. Да только знай, что я лучше, чем ты, знаю цену предательству. Еще с войны. Я много раз страдал из-за него. Но, переболев, заставлял себя забыть. И снова верил и жил. Потому что без прощения и веры нет жизни на земле.
Меня предавали не только враги, но и друзья. Я не платил им той же монетой, потому что хотел жить. Иначе не сумел бы вырастить тебя.
Прощая, я не помнил зла. И я не настаиваю, простив, сойтись с какой-то из прежних женщин. Это дело твое. Но, простив их, ты очистишь свое сердце и сумеешь довериться, полюбить, создать семью. Страх мужчине — не попутчик в жизни. Надо заставить себя перешагнуть через прошлое, чтобы увидеть завтрашний день. Иначе ты понапрасну жил, по случайности родился мужчиной. Нам нельзя бояться самих себя. А любимые женщины — не предают.
Мне горько умирать, уйти из жизни, не став дедом. Но в том моя вина. Я слишком берег тебя от крутых и серьезных разговоров. А надо было. Тогда бы, может, на многое ты смотрел иначе.
Ты собирался в отпуск домой и снова один, как перст? Сынок! Вспомни, сколько лет тебе! Знай: мужчине никак нельзя опаздывать. И к нам, без исключения, зима приходит. Не приведись тебе остаться с нею один на один.
Меня за это письмо не кори. Впервые позволил себе говорить с тобою резко. Думаю, поймешь. Еще лучше, если сделаешь выводы.
Мать не забывай. Она еще верит в тебя и ждет внуков… Не огорчай ее.
Женщины любят и живут до тех пор, пока они нужны. Помни это, сынок. И прощай…»
Колька сидел, опустив голову. Ему было тяжело и больно. Он чувствовал себя виноватым перед отцом и матерью.
— Опоздал, — вырвался стон из груди мужика. И вдруг он почувствовал, как кто-то слегка коснулся его плеча. Он поднял голову. На его плечо положил свою голову старый аист. И смотрел на человека задумчиво, не моргая.
— Ты один меня понимаешь, честное паразитское! — вздохнул Килька, погладив птицу.
На деляну Килька вернулся мрачный. В этот день, едва проглотив ужин, он лег на раскладушку, заставляя себя уснуть. Но не получалось. Он уговаривал, злился, все бесполезно. Воспаленный мозг требовал действия. А тут еще и Никитин подсел.
— Что это с тобой, Килька? С чего в такую рань завалился дрыхнуть? Какая вошь душу точит? Стряслось что-нибудь? А ну, выворачивайся! — потребовал, смеясь.
— Отец умирает. В больнице. Больной… Все в отпуск приехать обещал ему. Видно, не дождется, — повернулся на спину.
— Так поезжай. За месяц управишься…
— Ты о чем? — удивился Колька.
— Успокой старика. Побудь с ним. Не мотайся по бабам. С ними успеешь. Со стариком посиди. Может, наладится. Отогреется душа, и пройдет болезнь. Постарайся человеком появиться к нему. Старые на это внимание обращают особое. Смотаешься завтра в село, прибарахлишься в магазине. Оформишь отпуск и вперед. Надолго пока не могу отпустить, сам видишь. Каждый из нас за троих вкалывает. Людей не хватает. Чуть легче будет — на полгода поедешь, как и положено. Знаю, ты деньги домой высылаешь. Но и тут не беда. Скинемся мы здесь. Наберем на отпуск. Не тужи. И не валяйся. Подготовься понемногу в путь.
— А чего готовиться? — не понял Колька.
— Помойся, побрейся. Я Фелисаде скажу, чтоб собрата тебя. Да с мужиками потолкую, — встал Никитин и позвал всех мужиков в теплушку.
Через час бригада вернулась в палатку. Лесорубы молча полезли по чемоданам, сумкам, саквояжам. Зашелестели деньгами, молча клали их на стол перед Килькой. Вскоре набралась порядочная сумма. А лесорубы вытаскивали из чемоданов рубашки, свитеры, костюмы, туфли.
— Примеряй, Килька! Что подойдет, то и возьмешь. Носи на здоровье!
— Да я завтра куплю себе! — отнекивался Николай.
— К чему? Вернешься, сунешь в сумку лет на пять. И не вспомнишь. Зачем зря деньги выкидывать?
— А если не вернусь? — спросил Колька.
— Не вернешься, значит, так надо было. Жаль, конечно. Замену найти всегда сложнее. К тебе привыкли. С другим опять притирка потребуется. Время уйдет. А его всегда не хватает, потому постарайся приехать, — сник бригадир.
— Вещи я вышлю, если беда притормозит. Мать у меня еще имеется…
— О чем ты? О тряпках не думай! Сам не плошай. Коль деньги еще понадобятся, кинь телеграмму. Вышлем, — пообещал Никитин.
А утром, чуть свет, проводили лесорубы Кильку в отпуск. Когда он, вымытый, побритый и постриженный, появился перед ними в ладном костюме, накрахмаленной рубашке, новых полуботинках, повариха похвалила:
— Глянуть любо! Дал бы Бог и судьбу под стать!
С тем напутствием и поехали.
Колька сам вел лодку. Тихо переговаривался с Федором.
— Ты пустым голову не забивай. Езжай спокойно. Я все оформлю, сделаю, как надо. Торопись. Отец в жизни — один. Это жен менять можно. А родители — от Бога, — впервые без шуток заговорил Никитин. И продолжил: — Там в чемодане у тебя — осетровая икра. Старику твоему — от нас. Рыба — собственного копчения. Сам знаешь. Ну и грибов белых, соленых, Фелисада от себя отцу положила. Так ты не забудь угостить его.
Когда проезжали мимо скалы аистов Килька завернул к берегу на несколько минут. Попрощался с птицами, пообещав вернуться через месяц Когда подъехали к селу, Никитин предложил
Кильке попрощаться с Дарьей на месяц.
Пусть ждет. Чтоб не думала, будто ты насовсем уехал, — предложил Федор.
Мне что — делать нечего? — буркнул Килька, но из лодки вышел.
— Дай телеграмму отцу, что едешь. Прямо с почты! Она его поддержит. И авось дождется воспрянет мужик, — предложил бригадир.
Вдвоем они поднялись по берегу в село. С Никитиным здоровались и стар и мал. А Кольку не узнавали. Ему даже обидно стало.
На почте Кильку приняли за начальство. И только по голосу и смеху еле признали в нем лесоруба с Бабьего омута.
Телеграмму приняли, отстучали тут же в Якутск. Позавидовав мужику, что едет в отпуск на материк, пожелали счастливого пути.
Ну что зайдем на минуту? — подтолкнул Федор Кольку, когда они поравнялись с домом Дарьи
Зачем? Если нужен дождется. А коли не суждено судьбу не проведешь. Ну что я ей скажу? Уезжаю! Какое ей дело? Для такого
Для такого визита, сам знаешь, нужна уверенность.
А ее нет.
Пошли. А то мы здесь слишком задержались у ворот. Вон, все село уже вылупилось. Ждут Как в
цирке: войдем иль нет. Пошли в лодку — потащил Никитина к берегу.
Они быстро спустились по склону и услышали за плечами громкий срывающийся на плач голос
— Коля! Колька! Подожди!
По спуску бежала раскрасневшаяся Дарья Раскинув руки, не скрывая слез, не обращая внимания ни на кого, она кинулась к Кильке, обвила руками шею, прильнув мокрым, горячим лицом к его щеке.
— Не уезжай! — заплакала горько.
Колька стоял обалдевший, растерянный. Он не шал, куда девать себя, свои руки.
Никитин отвернулся, сделав вид, что ничего не замечает, не знает.
— Возьми меня с собой, — заглянула Дарья в глаза просяще.
— Я вернусь. Я ненадолго. Через месяц приеду, — впервые не нагрубил, не обозвал, не оттолкнул девчонку от себя.
— Я не могу без тебя! — прижалась Дарья к Николаю так, словно хотела срастись, раствориться в нем.
Килька видел девчонку всякой. Испуганной и веселой, задумчивой и равнодушной. Но вот такою, как сейчас, — никогда.
Дарья не отпускала его от себя. И, не стыдясь никого в свете, сама заговорила о любви. Призналась первой.
— Немного подожди. Отец болен. Мне надо спешить к нему.
