Что там дождь и комары? Разве они могут омрачить свободу? Цену ей познают, когда теряют. Вернувшийся на волю дорожит ею больше жизни.

Нет охраны! Полно жратвы! Не стонут под боком умирающие от изнеможения зэки. Никто не поставит твою жизнь на карту! Не посмеют требовать получку! Не отнимут последнее теплое белье. Не отматерят, не унизят, не оскорбят! Даже не верилось, что снова стал человеком. С именем. Без клички. Татуировка? Она — память! За грех! Стыд и горе! Отнятые годы. Но о том лучше не вспоминать. А если и вспомнил, то, пересилив себя, посмеяться над самим собой громче других. Отбив тем самым охоту напоминать о горе слишком часто. Ведь смеющийся над собой умеет и отстоять себя, и дать сдачи так, как умеют защитить свое звание пережившие Колыму мужчины. А такое дано не каждому.

Прошка ни в чем не уступал лесорубам. Работал наравне со всеми, не отставал. Он, как и каждый бывший зэк, дружил со всеми, не имея друзей…

— Хватит горевать, Шик! Кончай копаться в памяти! Зряшное это дело! Слышь? Пошли в палатку! — позвал Прохор Данилу. И предложил: — Закурим?

Данила, да и все лесорубы бригады считали Прохора самым старым. Когда его впервые увидел

Никитин, хотел определить в кашевары. И лишь потом, спустя несколько месяцев, понял свою ошибку. Но никогда не спрашивал, что же так изломало мужика, высушило, вымучило? Сам же Прохор мог говорить о чем угодно, но не о себе.

На всю первую получку купил Прохор для матери теплых вещей. Платки и кофты, носки и варежки — все отправил пухлой посылкой, вложив в нее короткое письмецо, где сообщил, что жив, здоров и ответ просит писать по новому адресу.

Никто в бригаде не спросил, о ком печется человек. А Прошка не лез в души мужиков с лишними вопросами. Он по себе знал: не стоит часто будить память. Лучше всего жить, думая о будущем. Если бы не это, работа в тайге стала бы невыносимой.

Будущее… Никто не хотел признавать главное — фактор возраста. А годы неумолимо старили, отнимая здоровье, силы. И размечтавшиеся днем об отпусках, пляжах, бабах валились люди с ног после работы как подкошенные, без сил, без желаний, без мечты. Дорогую плату за неизвестное призрачное будущее платил каждый. Но когда сумеет осуществить и доживет ли, откроет ли калитку в свою сказку, не знал никто. Все понимали, что случится это не скоро или никогда. Ведь впереди — старость. Слабая, болезненная и беспомощная. Ее нужно обеспечить сегодня, чтобы под занавес не оказаться вновь на обочине.

Какие уж там радости, до баб ли будет? Все это было пройдено. Пока жив — работай, а там, когда придет время, будет ли просвет? Может, сжалится судьба над кем, ткнет мордой в сырой мох, отняв мечту и душу заодно. Вот и все будущее… Но лучше так, чем мучиться болезнями и умирать годами. Жизнь была, но счастье пролетело мимо, слегка зацепив крылом. Оно было с женским лицом. Знакомым и любимым когда-то. Оно улыбнулось и предало. Обожгло и исчезло. Как всегда случается с женщинами. Может, потому никто на деляне не мечтал о женах. О них думали в молодости. Она еще доверчива.

Спал Прошка, состарившийся без времени. Он не мечтал ни о чем. И только в снах, но им не прикажешь, он все еще продолжал любить…

И только Торшину не спалось. Полежав до полуночи, поворочавшись на раскладушке, будто она была сплошь усыпана горячими угольями, он встал. Чтобы ненароком не разбудить никого, взял сапоги в руки, босиком вышел из палатки. И, сунув ноги в сырые керзухи, сел на скамейку к столу, где обычно ели мужики.

Егор Торшин давно уже не может спать ночами. Да и есть с чего. Болит сердце. Так хватает порой, что небо с овчинку кажется. Куда уж хуже. А ведь совсем недавно был уверен, будто никакая хвороба его не свалит и не одолеет. Он даже не подозревал о наличии у него сердца, каких-то нервов и прочих человечьих пакостях. Верил: все это придумано бабами, чтобы дурить мужиков.

У мужика, так считал Егор, нет ничего, кроме головы и того, что меж ног растет. Это — основа! Ну, а чтобы это жило — нужны руки. Они имеются у всех. Но разные. Когда умелые, всему прочему дышится вольготно.

Дракон свое прочее не презирал. Никогда и никто в жизни не считал и не называл его лодырем. Да и не в кого было стать таким.

Торшин едва надел рубаху, прикрывающую задницу начал помогать семье. Вместе с отцом пахал поле — коня водил. Целый день по межам и бороздам. Босиком. До самой темноты. А ночью отгонял коня в ночное.

Утром — снова на пахоту. И опять до черноты в глазах. Ноги заплетались от усталости. Но о том и пожаловаться было некому. Отец не меньше выматывался. А мать, занятая двумя младшими, сама с ног сбивалась.

Едва кончали пахоту, нужно было косить траву на сено. Корове и лошади. Правда, косу мальчишке отец сделал по росту и возрасту. И старался Егор не отстать от отца. Шаг в шаг, ручка в ручку следом, по пятам шел. Снова потом обливался с макушки до пят.

Где это было? Конечно, там, на Смоленщине. В самой красивой на земле деревеньке с прозрачным именем — Березняки…

Семья Торшиных была середняцкой, смирной, неграмотной. Жила неприметно среди других. Дети, едва становились на ноги, приноравливались к делу, хозяйству. На улице бывали редко. Может, потому обходили ее стороной бури и беды.

Егор, как все дети, быстро взрослел. На его ладонях прижились жесткие мозоли куда как раньше того, когда отец решил отдать его в школу. Мальчишка учился легко. И вскоре после окончания курсов в Смоленске стал работать в колхозе счетоводом.

Старший Торшин гордился. Сын ученым человеком стал. В начальники выбился. Работает за деньги. Не в навозе ковыряется. На работу в чистых портках и рубахе ходит, как на праздник. А захочет — вовсе академиком станет. Пока молод — пусть учится. Но Егорке уже вскружила голову первая весна.

Она позвала в лес, заманила в девичий хоровод. Спела ему песни сердечные, обещая много радостей. Вскружив голову, заставила заметить в лунную ночь длиннокосую сероглазую Феню, так похожую на березу в лесу.

Не только в Березняках, но и во всей Смоленщине равных ей не было. Работать возьмется — никто за нею не успеет. В пляске — огонь. На посиделках не сидела сложа руки. Мелькали спицы в пальцах. За вечер — пара носков либо варежки.

И хотел Егор не спешить, да куда там… За что ни возьмется, везде ее лицо видит. И решился. Испугался, чтоб не прозевать девушку. Уговорил отца и мать. А вечером сам к ней подошел. Подсел рядом. Разговор завел. Девка краснела под его взглядами. Но разрешила проводить себя домой с посиделок. Там, у калитки, до первых петухов засиделись на скамеечке. Егор даже за руку взять не насмелился. Робел. А через неделю предложение сделал.

Отец Фени улыбнулся довольно. Не отказал. Но попросил со свадьбой до зимы подождать. А пока походить в женихах.

Дракон вздохнул так тяжело, что елка за спиной сочувственно вздрогнула.

«Когда это было? А и теперь помнится то светлое времечко, когда, закончив работу, брал Феню за руку, уходил с нею к реке или в лес. На свою полянку, маленькую, цветастую, радостную».

Там Егор впервые о любви заговорил. Краснея, сбивчиво, неумело. А Феня сидела, потупив взгляд, опустив голову. Слушала.

Потом и сама назвала его любимым. Ближе к зиме. Перед самой свадьбой.

Строга оказалась девушка. Ничего до свадьбы не позволила. Ни вольностей, ни шалостей.

Один раз лишь поцелуй украл, предварительно схватив ее руки. Но… Пощечины не миновал. И слов злых наслушался. Сказала: коль полезет еще раз, свое обещание — стать его женой — обратно возьмет. Не барбоска она, чтобы до свадьбы вести себя разгульно.

Вот так и отучила его от дерзости. Извиняться пришлось за смелость. И коль приходила Феня с ним в лес, то так и сидели рядком. Разговаривали.

Боялся Егор обидеть девку. К ней, что ни день, сваты идут один за другим. Уговаривают, переманивают. Но… Не нарушила слова Феня. Как и обещала, вышла замуж за Егора.