А через три дня получил короткий ответ из дома:

«Возвращайся. В деды…»

Володька Прохоренко появился у Никитина ранним утром. Оглядевшись по сторонам, понял, что мужики здесь живут в палатке, и двинулся к ней напролом.

Лесорубы спали, никого не ожидая. Да оно и понятно. Заявку на людей Никитин не успел подать. И недавно говорил Кокорину, что с кадрами у него — порядок, полная обойма.

Но так было на днях. А вчера получивший из дома телеграмму Торшин всю ночь не спал. Никак не мог утра дождаться. И все порывался, пусть пешком, не глядя на ночь, скорее появиться в Якутске и, сев на самолет, вернуться домой. Он всю ночь ворочался, покуда на него не заругались со всех сторон.

Свой рюкзак он собрал в минуту и повесил на гвоздь у двери.

Егор боялся всяких случайностей. Он уже высчитал, что на получение документов и расчета у него уйдет не более двух дней. О бригаде, людях он уже не думал. Душою оторвался и простился с мужиками. Промучавшись всю ночь, Егор заснул лишь под утро.

Проснулся оттого, что кто-то дергал его, теребил за плечо. Во сне он видел, как сероглазый мальчуган, щербатый и вихрастый, требует рассказать сказку. Про лес и про зиму… Мальчонка был очень похож на Алешку, младшего сына. Таким он запомнил его.

«Не балуй!» — просил Егор. И проснулся оттого, что рука настырно тормошила его.

— Где бригадир? — услышал он над самым ухом. И вмиг проснулся. Вскочил.

Володька Прохоренко стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты на чем приехал? — удивился Торшин и добавил: — Ты кто? Зачем тебе Федька?

— Да вот прислали к вам. Работать. На катере попутно подкинули.

Никитин, услыхав такое сквозь сон, мигом проснулся. Думал сам с Торшиным заявку в Якутск передать. Тут же повезло.

Владимир передал Никитину короткую записку Кокорина:

«Возьми мужика. Постарайся сыскать ему дело. Если не получится, отправишь на нижний склад к плотогонам. Мне сообщи…»

Володьку тут же определили на место Торшина. Едва Николай усадил Егора в лодку, чтобы отвезти в село, Прохоренко уже пошел в тайгу следом за бригадой.

Егор оглянулся на берег. В последний раз увидел порыжелый от дождей верх палатки, дым из трубы печурки. Одинокую фигуру Фелисады, махавшую вслед рукой.

С мужиками Егор простился коротко. На берегу каждого обнял.

Володька никогда в жизни не держал в руках топор, пилу. И не имел представления о физической работе в тайге. Об этом он враз сказал Никитину, считая, что будет лучше, если бригадир откажется от него сразу, а не назначит унизительный испытательный срок.

Федор, выслушав Володьку, усмехнулся и ответил:

— Мужиками не становятся, ими рождаются. Лесорубами — наоборот. Поверь, первое — труднее…

Едва придя на участок, Федор закрепил Володьку за Прошкой и шепнул — не перегружать, не изматывать новичка. Пусть привыкает постепенно. «Не сломай его. Чтоб не сбежал», — попросил Никитин. И Прохор, понятливо кивнув кикиморьей башкой, согласился с доводами бригадира без возражений.

Володька Прохоренко был художником-дизайнером. И никогда до нынешнего дня в такой глуши не бывал. Прошке стоило лишь глянуть на новичка, чтобы определить его суть. И, сморщив рожу в старушечью фигу, он напустил на себя важный вид и приказал Прохоренко визгливым голосом:

— Чего яйцы сушишь? Этим после работы займешься! Теперь шуруй шустрее. Вот сюда! — указал на полянку-пятачок.

Едва новичок шагнул на нее, за спиной, гудя и скрипя на все голоса, повалилась спиленная ель, обдав Володьку запахом хвои, брызгами игл.

Новичок невольно попятился.

— Стой! Мать твою блохи ели! Куда тебя волокет, ступа безмозглая! — вцепился в него Прошка. И в это время в полушаге от мужиков свалилась береза, чудом никого не задев.

— Хватай топор! Пошли вкалывать. Видишь, вот эти ветки срубить надо, — показывал Прохор, как готовят хлысты из поваленных деревьев.

Топор в его руках игрушкой вертелся, дятлом стучал без устали. А Володька достал карандаш, бумагу, в сторонку отошел. Сел на пенек. Изредка поглядывая па Прошку, работал карандашом.

Прохор не враз приметил это. Когда обрубил ветви на березе, оглянулся. Увидел новичка на пеньке с карандашом и взорвался:

— Ты что это, транда, соленые уши, в карманный бильярд играешь? Очумел? Иль тебе по колгану сыграли ненароком? Чего разляпился? Давай, вкалывай! — Он подтолкнул топор к ногам.

— Сейчас! Одну минутку! Встаньте еще раз к березе! — попросил Володька Прохора. Тот глаза вылупил. Покрутил пальцем у виска и спросил:

— Ты, часом, не с дурдома к нам сорвался? А ну, отваливай пахать! — кинулся к Володьке с кулаками.

Тот удивленно глянул на взъерошенного мужичонку, взял топор, пошел к ели.

Приглядевшись к Прошке, попробовал повторить. Но топор с визгом отлетел в сторону. Володька поднял его, окорячил дерево. Взмахнул топором. Попал по сапогу. Хорошо, что скользом.

Прохор терял терпение. Он показывал целый час, как нужно становиться над стволом, как брать топор, срубать сучья, ветви, лапы. У новичка ничего не получалось. Не мог постичь немудрящую науку. И Прошка, измучившись с ним вконец, взвыл не своим голосом:

— Бугор! Забери от меня этого мудака, покуда я ему уши на жопу не пересадил!

Куда только ни ставил Володьку Федор, нигде не потянул мужик. Все валилось из рук. Он отнял кучу времени, сил и нервов. Получил полную пазуху матюков, но и это не помогло. Словно заклинило у Володьки все мужичьи задатки.

Поставили его собирать хлысты в пучки: все ноги себе и мужикам поотдавил. Попробовали его приноровить к валке леса: цепь бензопилы в клочья порвалась. Никитин потерял терпение. И когда увидел, что даже колышек этот мужик не может вбить в запил, схватил за плечо, отшвырнул от дерева и, послав его туда, куда Володьку еще никто не посылал, велел вернуться в палатку.

У Федора уже тряслись руки, и он не хотел сорваться. Володька пошел к палатке, едва волоча ноги. Он понял — бригада не оставит его у себя. И не сегодня, так завтра отправят его обратно. Как неприспособленного, никчемного человека, негожего в тайге. Обидно было. И Прохоренко, не дойдя до палатки нескольких шагов, сел на пенек под могучую пихту. Уронил голову на руки. Возвращаться ему совсем не хотелось. Да и обидно. Решил всем и себе доказать, что не пропадет, что жив в нем человек и мужчина. С достоинством, гордостью. По не получается. «А так хотелось!» — вздохнул Володька, оглядев руки, оказавшиеся слабыми.

— Ты почему здесь сидишь? Что случилось? — приметила его Фелисада.

— Прогнали. Не получилось у меня ничего. Нигде. Бригадир отправил обратно. Жду, на чем вернуться в Якутск, — признался честно.

— А вернуться тебе есть куда?

Прохоренко отрицательно головой покачал.

— Ты иди сюда! Чайку попей. Чего там киснешь? — позвала Фелисада.

Володька сел на скамейку. Горький дым папиросы першил в горле.

— Пей! — подвинула Фелисада кружку чая. И, присев рядом, спросила: — От кого ушел?

— От себя хочу уйти. От других — проще. Но как? Слабаком я оказался.

— Э-э, нет, голубчик. Слабак в том никогда не признается. Только истинные мужики могут на себя клепать. Слабак из кожи вывернется, чтобы доказать обратное. Он себя не ниже богатыря ценит. И живет за счет своего нахальства и гонора. Как наш Прошка. Он не только на мужика — на плевок мужичий не тянет. Ты только глянь на него! Пальцем, как клопа, раздавить можно. А, гляди, приспособился, приноровился и выжил. Он же тебе по пояс. Неужель ты слабей его? Да быть того не может! Не верю. Уж если Прошка справился, тебе лишь захотеть надо. Разозлись! И получится! Не позволь себя осмеивать! В себя поверь! Сам! Сюда никто не появился готовеньким. Все учились на ходу. Но, видно, у них на жизнь было больше злобы. Вот и ты. Представь, что не ветки — врага своего кромсаешь, из-за какого к нам судьба забросила. И получится. Научишься! Когда уменье придет, утихнет память, уляжется обида, жить станешь спокойнее. Все здесь через это прошли, поверь мне. Не каждому подсказывали. Испробуй себя еще. Уехать успеешь, — посоветовала она тихо и пошла в теплушку за вареньем для Володьки. Когда вернулась, того уже не было. Лишь тяжелые шаги да треск сучьев под ногами стихали в чаще тайги.