Когда бригада вернулась с работы, гости из села давно убрались восвояси. В память об их визите осталась натянутая меж деревьев для просушки шкура медведя, гора мяса и полная выварка котлет, нажаренных Дарьей.

— Это о тебе невеста беспокоилась. Всю медвежью задницу на котлеты извела. И все спрашивала: «Вася, Коля хороший, правда? Он добрый? Он сильный?»

— Видать, по душе ты ей пришелся. Не то бы не приехала!

— Замолкни! — обрывал Килька. А Вася рассказывал мужикам бригады то, о чем узнал от самой Дарьи.

— Девка эта не из робкого десятка. Уже пять лет вместе с отцом пушняк промышляет. Белку из мелкашки на лету снимает с первого выстрела. И. живут они в селе очень крепко. Кроме Дарьи в семье трое меньших растут. Тоже в охотники наладились. Уже петли, капканы умеют ставить, на собаках ездят. Но ружье им пока отец не доверяет. А Дарье — самое лучшее купил. Тульское, нарезное. Это самый лучший и дорогой подарок для охотника. Дашка в тот день не случайно в тайге оказалась. Вокруг села люди стали много рысей замечать. Оленей, зайцев — задранных. Хотела девка отпугнуть их подальше от села. Да увлеклась. Далеко ушла. Когда спохватилась, услышала треск в кустах. Тихий. Вздумала пальнуть. Чтоб кого-то отпугнуть и самой успокоиться. Ну и выстрелила. Вверх. Треск стих. Дарья из тайги вприпрыжку Домой заспешила. И только из тайги вываливается, навстречу медведь. За испуг, за ружье наказать решил. И вмиг — на задние. Как заревел!.. Девка стреканула из тайги к реке, берегом побежала, себя не помня. Орала, чтобы в селе услышали, спасли от догоняющего зверя. А помощь внезапно с реки подоспела, — глянул Вася на Николая, рассчитывая, что тот затаенно слушает его рассказ. Но… Килька спал.

С тех пор в селе все коренные жители невзлюбили Николая за все разом.

За то, что нагрубил старику, отверг предложенные родство и дружбу, не просто отказался, а и прогнал Дарью с отцом от себя. Ругал ни за что. Обозвал и обидел незаслуженно. И с того дня в селе к лесорубам относились холодно, высокомерно, не замечая никого. Не выручали и не помогали ни в чем.

Обида за отказ и пережитое унижение укоренилась в сердце каждого. Ведь и в этом селе, как и во многих других, половина жителей, а то и больше приходилась друг другу родственниками.

Они не понимали, за что их обидели. И не прощали лесорубам.

Так длилось бы много лет. И неизвестно, как это закончилось бы, не переросла ли бы неприязнь в открытую вражду, если бы, устав от напряженки, не приехал в село сам Никитин.

Умный и общительный, он быстро помог сельчанам отремонтировать движок, дававший свет селу, починил и трактор и, не ожидая приглашения, сам пришел в дом к отцу Дарьи.

Тот не ждал гостя из тайги и растерялся. А Федор сел по-свойски к печке и рассказал старику о Николае. Не вдаваясь во все подробности и не солгав. Попросил лишь понимания.

— Жизнь ему бабы изувечили. Судьбу изломали. Л за что? Вот и не верит ни одной. Такое враз не проходит, не забывается. До смерти болит. Чтоб отошла эта боль, он полюбить должен. Но сам. Сумеет ли теперь, не знаю. Не он один обманут. И не он последний. Но ты мудрее нас по возрасту и опыту, забудь обиду, прости нас. И Кольку… Ведь жива твоя дочь. Л это — главное. Что слова? Человек не ими живет. Дай время. Может, отболит, отступит наше горе. Если повезет. Коли такое не случится, не обессудь.

Охотник понял. И, прощаясь с Федором на пороге дома, сказал тихо:

— Дай Бог, чтобы моих мальчишек не опалила Колькина беда. Пусть оживает, пусть забудет горе. Не все в свете негодяи. Не все в жизни — бури. Пусть и ему за доброе — счастье улыбнется. Я прощаю его…

Килька, услышав о том, головой крутнул досадливо. Уж кому бы это прощенье, но он себя виноватым не считал.

Колька, приезжая в село, никогда не. оглядывался по сторонам. У него всегда были два маршрута — почта и магазин. И он не искал ни с кем новых знакомств, ни к кому не заходил.

Он никогда ни с кем не здоровался. Всегда торопился.

Вот и в этот раз едва успел в магазин. Продавщица уже закрыть его собралась, когда Килька появился и закричал, чтобы подождала замок повесить.

— Чего так поздно? Иль раньше приехать не могли? — ворчала женщина недовольно.

— Заработались. Спохватились поздно! Я так торопился, чтобы успеть.

— Ладно! Давай свой список. Да иди па почту. А то ведь и там скоро закроют, — согласилась женщина обслужить Кольку. Тот повернулся к двери и лицом к лицу столкнулся с Дарьей.

Та словно не заметила, не узнала, прошла к прилавку, заговорила с женщиной, не обращая внимания на удивленного Николая:

«Ты смотри! Эта соплячка гонор заимела. Не здоровается. Не видит! Ну и стерва растет! Впрочем, чему удивляться, все они такие, бабы», — подумал про себя молча. И поспешил из магазина.

Он бы и не вспомнил о встрече с Дарьей, случись все, как раньше. Не раз сталкивался с нею в селе. Девушка здоровалась приветливо, провожала Кольку взглядом. Долгим, выжидающим.

Мужик, обойдя, сплевывал под ноги, сказав неведомо кому:

— Еще у одной течка началась! Липнет, сикуха, сама! Хотя подраздеть ее, так от бабы ни хрена не сыщешь. А туда же, едрена мать! По сраке дать некому.

Но это было раньше. Сегодня Дарья не поздоровалась, не увидела, не оглянулась, не проводила его с берега ожидающим, зовущим взглядом.

Кильке даже не поверилось в такое. Он огляделся по сторонам. Но нет, девушки нигде не было видно. Ни на берегу, ни у дома.

Мужик, сам себе не отдавая отчета, разозлился на такое равнодушие.

«Вот, лярва, уже и хвост дудкой подняла. Давно ли чуть ли на шею не вешалась, а теперь перестал интересовать?» Он забросил мешки в лодку, укрыл их брезентом, чтобы не намок хлеб, и, вскочив в моторку, оглянулся на берег, на село.

Но нет, никто не провожает, не зовет, не смотрит вслед. И на душе тоскливо и одиноко стало. «Вот и эта отвернулась, отказалась, устала ждать. Все в жизни не бесконечно. Остыла и Дарья. А может, другого полюбила. Молодого. Кто и ее полюбит впервой. Да и зачем я ей нужен?» — вздыхал Килька, выводя лодку на середину реки.

Николай и сам не понимал, почему всегда просился у Никитина поехать в село.

За почтой любой из бригады мог смотаться. Никто его писем не потерял бы. И перевод отправили бы отцу.

Не доверял? Неправда! Дело вовсе не в том. Ему хотелось убедиться, что здесь, в селе, его ждут и любят, что нужен он и скучает по нем не баба, видавшая виды, прошедшая все огни и воды, а девушка. Юная, чистая. И для нее он первой любовью стал, самым дорогим человеком на свете.

Был… А теперь вот и эта отказалась…

Килька злился сам на себя. Мужикам нагрубить и оборвать можно. Им он никогда не скажет правду, зачем мотается в село. Зато себе не соврешь. Вон как душонка побитой сучкой скулит, плачет. Обидно. Привык в любимых ходить, ничего взамен не давая. Понравилось смеяться над вздохами. Теперь вот сам себя за задницу рад укусить.

— Да ну-ка, на хрен! Стану я еще о ней печалиться! — дал газу Килька. И лодка, обогнув мыс, подошла к скале, на которой уже много лет вили гнезда аисты.

Тут Килька всегда отдыхал десяток минут. Кормил аистов хлебом. Прямо с руки. Стройные, осторожные птицы давно привыкли к Кольке, издалека узнавали его лодку и, подойдя вплотную, терпеливо ждали, когда тот достанет буханку хлеба, начнет кормить.

Здесь была ровно середина пути, и мужик нередко читал на этом берегу письма, пришедшие из дома. Вот и сегодня достал толстенное письмо. Вскрыл его торопливо, читать начал. Письмо написано рукою отца:

«Здравствуй, сынок! Пишу тебе из больницы, где доживаю последние дни. Их у меня в запасе немного осталось. Может случиться, когда ты получишь его, я уже отмучаюсь…

Все ждал я тебя, Коля, чтобы поговорить с тобою по душам, с глазу на глаз. Ты каждый год обещал приехать в отпуск, но минули годы, а тебя нет. Я не укоряю, дитя мое. У всех свои заботы. Ты взрослый. И не можешь сидеть возле меня иль навестить, когда мне и впрямь невмоготу. Слишком далеко ты уехал, слишком трудна дорога. Поверь, сынок, ожидание — не легче. Ну да я не о том хотел с тобою поговорить. А о судьбе твоей холодной, одинокой.