— Сюрю-кая, — ответил возница. — Карадаг левее, у моря.
Село не отличалось от украинских — белые мазанки и садочки; только на одном из домов — вероятно, на сельсовете — красовался кумачовый плакат с надписью на неизвестном мне славянском языке, но тем не менее понятный: плакат призывал ликвидировать кулака как класс. Проехав через село, мы свернули в сторону моря, заслоненного сначала садами, ветвями гребенщика вдоль дороги слева и впереди, и обывом справа — нас подвезли к «дому Манассиной», который стоял в довольно большом саду. Пожилая хозяйка вышла нам навстречу, мы внесли чемоданы в дом, мама расплатилась с возницей, и мы пошли спать, — видно, мы устали, да и был уже вечер, хотя солнце еще не село. Наутро, проснувшись, Алеша увидел в окно обрыв низкого плоскогорья Тспсснь, подходивший почти к самому саду Манассиной — и спросил:
— Вот это Карадаг? –
— Что ты, — сказал я, — это же не гора, а какой-то кукиш.
С тех пор обрыв Тспссня — даже и после нас — называли Кукиш-кая.
В саду нас было не удержать — мы сразу начали разведывательные прогулки.
Я не могу описать Коктебель отдельно, какой он был в 1932, 1933 и 1934 году — изменения тогда были невелики. Я сразу опишу этот безвременно погибший рай.
В деревне Коктебель жили болгары. Они занимались виноградарством, и морс их поэтому не интересовало. Деревня располагалась в зелени, в глубине долины, ее почти ниоткуда не было видно.
К морю от сада Манассиной мы выходили через аллею тамарисков-гребенщиков — чахлую, но резко необычную для северных глаз. Мама была ужасно рада гребенщикам как старым знакомым из пустынь Средней Азии. Чуть выше человеческого роста, гнутые от морского ветра с тонкими корявыми тсмносерыми стволами, они были покрыты не листвой и не хвоей, а чем-то средним между тем и другим, и были похожи на бедного родственника кипариса или туи.
Вдоль всей дуги коктебельской бухты тянулся довольно широкий, довольно плотный, тепло-желтый песчаный пляж, почти единственный в Крыму. На узкой полосе, куда доплескиваются тихие волны в летнюю пору, песок был крупнее, из мелких камешков, отчасти серых и черных, но с пестрой примесью кварца, халцедона, сердолика, агата — некоторые совсем крошечные, чуть побольше песчинок, некоторые довольно большие. Дальше от моря шла довольно широкая полоса песка; еще подальше от моря, куда волны доходили только зимой, лежали более крупные обкатанные гальки. Пляж отделялся от долины невысоким земляным срезом. Над пляжем было тогда очень немного домов: каменный желто-серый куб дома Манассиной с садом, еще несколько скрывавшихся в зелени белых домов, — и затем Дом поэта, дом Максимилиана Волошина, примерно над серединой пляжа.
На восточном его конце (слева, если смотреть в нестерпимо прекрасное морс) бухта была окаймлена невысокими, но все повышавшимися холмами. В тот момент, когда мы приехали, они, наверное, были покрыты низенькой травкой, но я больше никогда не приезжал в Коктебель в раннем июне, и я запомнил эти холмы только выжжсными, желтыми. От холмов отходил, как их продолжение, резко ограничивающее бухту, «Хамелеон» — узкий земляной мыс длинной метров двести, похожий на гигантского ящера, вошедшего по колени в воду и пьющего морс; за ним где-то вдалеке виднелся очень длинный и как бы фигурный по профилю мыс Киик-атлама.
Справа от пляжа (на западе) были видны коричнево-тсмно-ссро-зсленыс каменистые голые обрывы, метров пятьдесят в высоту, а дальше сто, двести и больше — это была гора Кок-кая, образовавшая на фоне яркого неба вертикальное очертание, похожее на человеческий профиль то ли Пушкина, то ли Максимилиана Волошина, в зависимости от воображения смотрящего. Из-за Кок-кая с пляжа еле видны были вершинные очертания Карадага; это черное пятно с трудом отделялось от Кок-кая; не зная, и не заметишь, что тут не одна, а две горы друг за другом.
В сторону суши гора Кок-кая отделена лесистым перевалом — понижением — от отдельно стоящего конуса Святой горы, метров 700 в высоту, или так кажется из Коктебеля. Святая гора густо заросла лесом от подножия до вершины: кизилом, мелким дубом, ежевикой. Далее направо опять провал в линии гор, и за ним начинаются светлосерые зубцы горы Сюрю-кая. Подножия Святой и Сюрю-кая покрыты виноградниками, а между селом и пляжем Коктебеля и горой Кок-кая — плоское низкое, выжженное, широкое городище Тспсень, — место древнего и средневекового города.
Именно светло-серый острый рисунок Сюрю-кая и виноградники у его подножия господствуют над Коктебелем.
Правее Сюрю-кая, где проходит большое шоссе из Феодосии на Судак, еще зеленеют лесистые холмы и горы пониже; у въезда в деревню, как уже упоминалось, стоят два остроконечные холма — их можно было бы скорее назвать курганами — так называемая «Грудь Женщины» — но они уже окружены придвинувшейся к самым границам деревни совершенно плоской степью: когда мы въезжали сюда в первый раз — цветущей красными маками, потом — всегда выжженной.
Горы лесистые; на западе — горы каменистые, коричневые, черные и зеленоватые; на северо-западе — светлосерые в обрамлении зеленых виноградников; синее море с юга; ящер, пьющий это морс, кажущийся черным на ярком фоне; выженные желтые холмы на востоке; ровная, то цветущая, то полупустынная, полынная степь с севера — все это окружало белую в зеленой оправе садов деревню и немногие сады вокруг двух-трех дач у моря. Как будто несколько миров сбежались к этой бухте — мир бесплодных, грозных, темных скал, мир непроходимо густого леса, гор лесистых, гор отсроконечно-серых, мир бескрайней степи, мир желтых пустынных холмов, синий мир моря. Все это мреет в жарком солнечном воздухе под южно-синим небом, «где прозрачным стеклом обливаются сонные горы».
Разные миры сбегались вместе в Коктебеле не только в пространстве, но и во времени. На Тепсене Барсамов откопал фундаменты домов и церковки времен раннего Средневековья — как он думал, поселение на городище принадлежало Тьмутараканскому княжеству. Леса на Святой горе и за Сюрю-кая, вероятно, мало отличались от тех, где обитали древние тавры, гроза приморских античных греческих колоний — тавры, приютившие Йфигению; в одном месте, в глубине лесов между Отузами и Старым Крымом, куда мы как-то раз забрались под папиным водительством, мы нашли отрезок мощеной, — вероятно, римской или византийской — дороги. На вершине Святой была огороженная решеточкой могила — то ли христианского, то ли мусульманского святого, и на остриях решетки и вокруг на ветках кизила болтались выцветающие тряпочки и ленточки, повешенные по обету окрестными крестьянами. В соседних городах — Феодосии и Судаке — высились башни генуэзских крепостей.
Я знал, конечно, что в гомеровские времена Крым еще не посещался греками, но что весь Крым к востоку от Южного берега был, конечно, по Геродоту, Киммерией, и что в одиннадцатой песне Одиссеи Гомер помещает именно в Киммерии обиталище «мертвых»; здесь Одиссей вытянул на берег свой черный корабль, чтобы беседовать с душами Ахилла и Тиресия.
Но если не Одиссей, то корабли хитроумных ионян и афинян, без сомнения, не раз вытягивались на коктебельский пляж. Срез обрывчика над пляжем битком был набит, послойно, — только протяни руку и копни — киммерийскими, греческими, римскими, скифскими, славянскими, генуэзскими, татарскими черепками, а повезет — и монетами. А то найдется пуговица екатериниского солдата — может быть, моего прадеда:
За два столетья от Екатерины
Мы вытоптали мусульманский рай… писал М.А.Волошин, за что посмертно и удостоился выговора от А.И.Солженицына. Но знал ли Волошин, что еще мы учиним впоследствии в этом раю! Сад дома Манасеиной, где мы жили, был отделен от Тепсеня узенькой желтоватой грунтовой дорогой, ведшей направо в деревню, а налево — через тамарисковую аллею к морю. В середине сада стояла двухэтажная каменная дача, и с другого боку — длинная мазанка, видимо, для прислуги. В этом году Манасеина отдала — или продала, уж не знаю — свою дачу Ленинградскому отделению Литфонда, а сама жила в мазанке с двумя приятельницами. Дальше на некотором расстоянии находился сад, уже освоенный первым домом отдыха — МЭИ (Московского энергетического института); в нем были небольшие жилые корпуса, волейбольная площадка, столовая и все как полагается.
