Я подумал, что он уж и так набрался изрядно, но на душе было действительно тоскливо — из Свердловска шли письма какие-то не такие, и от мамы с Алтая — очень грустные. Мы зашли в кабинет-кухоньку Бергельсона, сели, где-то достали стакан и докончили, во всяком случае, одну бутылку — вторую он унес, как только я допил. Я же вернулся за стол Суомалайнсна и сел за свои листки. Но строчки бежали в разные стороны, и одолевал непобедимый сон. Я понимал, что покинуть пост дежурного и где-то завалиться на диван нельзя, но мне пришло в голову, что если я лягу на коврик между тумбами письменного стола, я не покину поста.
Где-то под утро в кабинет вошел Суомалайнен. Я, оставаясь между тумбами, с трудом поднял голову над столом и отрапортовал:
— Товарищ полковник, за время моего дежурства ничего не произошло. Суомалайнен ничего не сказал и вышел, не упомянув о вьюшке. А наутро, принимая у себя с докладом Бергельсона, он сказал ему:
— Наши варяги, ну вот, пить пьют, а пить не умеют.
На этом дело и кончилось.
Кажется, месяца два-три спустя — мы уже переоделись из полушубков в свои солдатские шинели — я встретил на улице Беломорска своего случайного знакомого по Коктебелю. Неживая бледность его постаревшего лица показала мне, что он из Ленинграда. Я не подошел к нему — он мог меня и не помнить; и о чем я заговорю с человеком, у которого за плечами осада нашего города?
К лету 1944 г. все изменилось.
Еще до этого постепенно в нашей штабной жизни накапливались мелкие события, и наша жизнь менялась. Прежде всего, после снятия осады Ленинграда к нам перебросили с Волховского фронта часть его штаба. Вместо прежнего командующего, генерала Фролова, в феврале 1944 г. появился новый командующий фронтом, генерал Мерецков, из Первой Конной.
А у нас выбыл Фима Эткинд, и вот при каких обстоятельствах.
Он был командирован в очередной раз в Мурманск, а кроме того, было какое-то дело в политуправлении Северного флота, и надо было съездить в Полярное.
Там в штабной столовой Фима познакомился с одним морским офицером. Они разговорились. Фима не скрыл, что он из Политуправления фронта, и моряк спросил его:
— Это не у Вас служит полковник Суомалайнен?
Фима подтвердил это, а затем поинтересовался, какие у него дела могут быть с Суомалайненом. Тот довольно долго мялся, а потом рассказал ему следующую историю.
У него был роман с одной милой девушкой, радисткой, которая его очень любила, и он ее тоже. Но время от времени она покидала его без объяснений на несколько дней, и он заметил, что это всегда совпадает с появлением полковника Суомалайнена — он очень бросался в глаза своим белобрысым видом и армейской формой с полковничьими погонами. Он стал ревновать свою девушку к полковнику и становился все более настойчивым в своей ревности.
В конце концов она объявила, что расскажет все. И рассказала.
Ее завербовала финская разведка. Суомалайнен — финский шпион, который отбирает от нее секретные сведения[316].
Моряк был сражен. Он очень любил свою девушку, но — шпионка? Его безусловный долг — донести. И он донес. Девушку арестовали.
Он не находил себе места и впал в тяжелую тоску. Но однажды, командированный в Мурманск, он встретил её на улице. Это была точно она. Заметив его издали, она перешла на другую сторону улицы. Но она была точно шпионка, по ее же собственному признанию! А что сейчас делает Суомалайнен?
По этому поводу Фима не смог сказать ничего, кроме как что Суомалайнен процветает. Но теперь ему стало понятно, почему полковник по вечерам уединялся в своей комнате «на той половине» со своей секретаршей Ниной Петровой. Дело тут, возможно, вовсе не в романтических делах. Не передатчик ли у них? Не следует ли обратиться к начальству, и к какому именно?
Фима вызвал на совет меня и Клейнсрмана. Я был в нерешительности, но Клейнерман настаивал, что надо идти к начальнику контрразведки.
Фима пошел. Его принял не начальник, а заместитель — очень его поблагодарил и сказал, что доложит начальству.
Через три дня его вызвал начальник политуправления и объявил ему, что он, лейтенант Эткинд, освобождается от работы в политуправлении с запрещением работать в какой бы то ни было воинской части или военном учреждении, имеющих какой-либо контакт с противником.
Фима пришел на Канал как в воду опущенный. Объявленный ему приказ означал, что ему придется работать где-нибудь в глубочайшем тылу, и поскольку он на самом деле не лейтенант, а «техник-интендант второго ранга», то придется работать по интендантству, где его непременно подведут под какое-нибудь уголовное дело, связанное с материальной ответственностью.
Подумав, Эткинд поехал в Лоухи — уж не знаю, с каким документом. И там его немедленно взяли переводчиком — видимо, развсдотдела, и держали не в «Лоухах», а в оперативном штабе ближе к Кестеньге. Здесь он встретился и очень подружился с милейшим, вышедшим из узилища Федором Марковичем Левиным; пошли бесконечные историко-литературные споры и литературно-бытовые воспоминания, пока однажды к Фиме не подошел молодой лейтенантик и не сказал ему:
— Извините, Ефим Григорьевич, тут у вас с Федором Марковичем интересные разговоры, но я не все понимаю. А я должен сообщать о ваших разговорах — так говорите, пожалуйста, так, чтобы я не слышал. — Фамилию лейтенанта я теперь забыл, но долго помнил. Потом встретил его как доктора филологических наук.
Там же был забавный эпизод, когда в землянку, где оживленно беседовали Эткинд, Левин и еще несколько «политических» майоров, с двумя солдатами вошел капитан — комендант штаба, и, указывая на буржуйку, сказал:
— Убрать! — А на протесты майоров постучал себя по голове и сказал:
— Убью — оправдают.
Дело в том, что из-за тяжелого ранения в голову у капитана в черепе была металлическая пластинка, а в его деле было записано, что во время высадки развсдгруппы в тыл противника он застрелил нашу девушку якобы за неповиновение. На трибунале он был признан невменяемым, но для списания в запас этого было недостаточно, и его перевели на «безвредную и безопасную» работу коменданта командного пункта армии.
Не один Фима выбыл из нашего 7-го отдела политуправления. Выбывали и другие, и прибывали новые. Куда-то перевели Клейнермана — чуть ли не к Ауслсндеру в 19 армию. Лизу перевели в 26-ю армию, в Лоухи — как будто, в армейскую газету.[317] Сразу после отъезда Клейнермана Тася Портнова пала в объятия некоего Гриши Белякова (или Беляева), нового (волховского) корреспондента из «В бой за Родину»; и так как он не был джентльменом, то она вскоре уехала в недавно освобожденный родной свой городок рожать.
На месте Фимы появился кроткий Исаак Моисеевич Смолянский, тоже наш университетский. Он поразил нас тем, как лирически вспоминал лучший год своей жизни — когда он работал санитаром в сумасшедшем доме, женился и там же получил комнатку и был счастлив — только изредка молодую среди ночи будили вопли пациентов. На свою беду Смолянский решил тут же похвастать перед Айно своим знанием финского языка, приобретенным от одного пациента-финна. К сожалению, тот финн твердил нечто не для дам, начинавшееся с «Дайте мне….» Айно шарахнулась.
На месте Клейнермана появился молодой статный красавец майор Лопатин, на месте Таси — его невеста Курдюмова. Уже после моего отбытия в Мурманске справлялась свадьба Лопатина и Курдюмовой. Ко всеобщему изумлению, деликатнейший, скромнейший Г. вдруг куда-то увел невесту и заперся с ней, и до утра жених бушевал. Думаю, что он был в большом подпитии, и что невесте ничего не грозило.
Эта была все та же проблема мужчин без женщин в армии[318] — проблема, которую немцы разрешали путем предоставления всем военнослужащим поочередно, независимо от чинов, отпуска домой через каждые 11 месяцев (отпуска прекратили лишь в последний год войны), а также путем создания солдатских публичных домов из девушек, собранных с оккупированных территорий. Заметим, что у немцев не было своих женщин — даже сестер — ни на фронте, ни даже в ближнем тылу.
