Я думаю, что именно антисемитская пропаганда нацистов была наиболее действенной, и продолжает сказываться и до сих пор.

Впоследствии я сталкивался еще и с английской пропагандой (конечно, по радио) — вот это была пропаганда! Английские передачи, так же как и наши, шли частично под видом передач с немецкой территории. Но они были составлены на дивном немецком языке, с использованием солдатского жаргона и знанием мельчайших деталей быта. «Hier ist Gustav Siegfried Einz.^[311] Wir kommen jede Stunde sieben Minuten vor voll».

Немцы долго не могли засечь эту станцию; действовала она из Дувра. Такие передачи не могли не действовать. У нас в Москве в этом роде был «перебивалыцик». Он вмешивался в немецкие военные сводки и тут же их комментировал, поясняя их лживость. Позже, правда, кто-то, скорее всего, сам Сталин, решил, что нельзя ему позволять передавать неутвержденный текст, и с тех пор ему можно было только выкрикивать лозунги. Немцы твердо считали перебивалыцика «жидом», несмотря на его безупречный немецкий язык; думаю, что это был кто-то из ЦК ГКП.

Итак, я приехал к Ауслендеру, провел там ночь и утром отправился в часть. Была одна дивизия (122-я). в которой пропаганда бедствовала — не могли подобрать рупористов, которые умели бы кричать «Гитлер капут!»

Я затем и приехал, чтобы им помочь. Кроме того, надо было посмотреть, как работает наша пропаганда на переднем крае.

Добраться до дивизии было довольно трудно. Был август, для тех мест время уже осеннее. Было еще не темно, и найти дорогу можно, но нигде не было никаких указателей — даже «хозяйства такого-то», как было позже. (Это немцы на указателях совершенно спокойно писали номер дивизии и полка). Пока что и указателей у нас не было, и спросить было невозможно, чтобы не навлечь на себя подозрение. Единственным спасением были шлагбаумы, где проверяли документы. У каждого шлагбаума была землянка. Там можно было отдохнуть, покурить. Здесь собирались идущие и едущие на попутных машинах в разные стороны. Предъявив свои документы, можно было спокойно расспросить, как попасть в «хозяйство такого-то».

Так я пробирался, частью на попутных машинах, частью пешком. Проехал я и красивый тройной перекресток с нависающими елями, знаменитый тем, что именно там повесили власовцев.

Я добрался и доложился начальнику политотдела.

— А, слава богу, нам действительно нужны рупористы!

— В чем же трудность? В составе дивизии должны быть тысячи людей, окончивших семилетку и учившихся немецкому языку! Неужели они не могут крикнуть «Гитлер капут!» и прибавить еще пару фраз?

Мне прислали таких людей; я построил их и сказал:

— Ну, ребята! Hitler kaput!

Ничего не получается. Заставляю по одному.

— Гитлер капут! (С «г»).

— Нет. «Гитлер» немцы не поймут. Им надо говорить Hitla.

— Итля капут!

И так не годится.

Не знаю, сколько времени я с ними бился, наконец, пошел к начальнику политотдела и попросил дать тех солдат, у которых не больше трехклассного образования. Он мне дал таких, причем среди них оказалось несколько готовых рупористов. Один из них рассказал, что быть рупористом очень опасно: как только крикнешь «Гитлер капут!», в тебя начинает стрелять снайпер. Он рассказал, что однажды пуля залетела ему прямо в рупор: она была на излете и только ввалилась ему в рот — он ее выплюнул.

Вот этих я научил. Дальше я двинулся в полк.

Переночевал в землянке у 2-го ПНШ (помощник начальника штаба по разведке): на этом уровне специалистов по пропаганде среди войск противника не было; в роте был замполит, но он занимался пропагандой среди своих солдат, а не немцев. Поэтому на уровне дивизии и полка мы контактировали уже с разведчиками.

Это была типичная землянка с буржуйкой, нарами — все, как полагается.

На этом пути я видел много разного жилья. В одном месте над дорогой стоял невиданной красоты терем с резными наличниками, коньками на крыше: какой-то начальник нашел умельца-плотника и тот отгрохал ему такой дом! В другом месте, когда я искал дорогу, я зашел в землянку классическую, немного заглубленную в землю, в которой были сплошные нары. На них вповалку лежали солдаты, и среди них одна женщина. Это была очень неприятная картина. Разумеется, никогда не раздевались, и как они устраивались со всеми своими делами — неясно. Женщина в армии — это ужасно. Мне многое рассказывали, что и повторять не хочется.^[312]

Утром у ПНШ 2 ко мне пришел мой «Виргилий», мой гид. Его звали Кузнецов; он оказался племянником тети Фани, Фаины Мироновны, той самой, которую я отправлял в сумасшедший дом в эвакуации.

Это был любопытный парень. Решив, что достаточно быть интеллигентным для самого себя и не обязательно иметь интеллигентскую профессию и с нею плохо зарабатывать, он стал не то электромонтером, не то слесарем и работал на пивном заводе. Но он был интеллигентен в высшей степени.^[313] Тем не менее при мобилизации разница сказалась. Если бы он работал где-нибудь в институте или университете, то попал бы на фронт лейтенантом, а так оказался рядовым. Правда, выживаемость лейтенантов была весьма низкой, а к тому времени Кузнецов уже успел дослужиться до сержанта. Он был диктором на радиопередвижке. С ним я и отправился на передний край.

Передний край проходил по озеру Верман. Немцы были на высоком берегу озера, а в этом месте наши позиции не доходили до озера. Нашей передовой была болотистая низина. Туда мы и стали спускаться, в низкий, негустой туман. Наверху красота осени была необыкновенная: черный еловый лес и золотые березы. Скат, по которому мы шли, был открыт противоположному, где сидели немцы. Не было ни одного целого дерева, все отстреляны на высоте примерно четырех метров над землей. Мы шли как среди частокола. Кузнецов мне говорит:

— Вот сейчас немецкий наблюдатель, который сидит вон там, сообщает по телефону; что в квадрате таком-то прошли два советских солдата в направлении на юго-восток.

Мы спустились вниз, и он меня предупредил, что здесь много мин и что мы их не очень внимательно зарисовываем на кроки, где именно их ставим. Это мне ужасно не понравилось. Позже я спокойно переносил бомбежку, меньше любил осколки, но противопехотные мины наводили на меня тоску. Я шел, как он мне сказал, — по тропке, стараясь не оступаться в сторону.

К вечеру мы пришли на самый передний край — в землянку типа очень низкой избушки с тройным бревенчатым накатом, внутри — нары в один ряд, где кое-как располагались солдаты. Землянка ходами сообщений (окопами) соединялась с другими такими же и с опорным пунктом взвода тот со следующим взводом и т. д. Здесь было то место, на котором Кузнецов базировал свой громкоговоритель.

В разных сторонах то и дело были слышны пулеметные очереди; Кузнецов сказал:

— Это они так, в белый свет.

Он показал мне текст своей последней передачи. Я немного подправил ему немецкий язык. Языковые ошибки в пропаганде всегда действуют очень плохо, но тут уж ничего нельзя было поделать: немецкий он знал не очень хорошо.

Мы решили попробовать провести передачу. Солдаты говорили, что в этом месте расстояние до немцев очень небольшое, порядка 80–100 метров, если не меньше. Здесь обычно шла непрерывная перестрелка, но в ту ночь — опять мое везение — не было ни одного выстрела. Где-то на флангах пролетали трассирующие пули — это очень красиво. Я видел их при пальбе зениток в Мурманске.

Кузнецов сказал:

— Сейчас заговорим — увидите, что получится.

Он выволок установку по ходу сообщения и стал вытаскивать рупор вбок на ничейную зону. Велел мне:

— Сидите здесь в окопе, не вылезайте.

Но уж если я попал на передний край, то надо хоть раз вылезти, тем более что по рупору непременно откроют огонь. Как мне всегда везет! Я пополз. Неумело. По-пластунски ползать — это целая наука. Кое-как проползли полпути до немцев, метров за сорок поставили рупор, приползли обратно.