По каким причинам образовалась эта армия, нам было тогда не очень ясно. Единственное, что мы знали конкретно, происходило из протокола допроса двух власовцев, который один раз нам передали.

Раньше перехваченных немецких военнопленных из бывших советских граждан сразу расстреливали. Так, один раз лыжный разведбатальон (в нем находился, между прочим, Миша Кирпичников, впоследствии мой лучший друг) привел четверых немцев и двоих русских пленных: они кололи дрова, когда их внезапно захватили. Это были не власовцы — они только что перебежали к немцам. Их расстреляли сразу же на льду озера Верман.

С власовцами же надо было узнать, что это за соединение, откуда они берутся и т. д. Этих двоих допрашивали долго. Нас к ним не допускали. Для пропаганды среди войск противника они были не нужны, и все, что их касалось, было для наших войск сверхсекретно.

Эти два солдата были татары или башкиры, совершенно неграмотные, жалкие. Они объяснили, что пошли во власовскую армию из-за ужасающих условий в немецком лагере, где все мерли с голоду. Я уже говорил, что СССР не подписал конвенцию Красного Креста, и наши пленные, в отличие от всех других, не получали от него никакой поддержки. Сталин считал всех пленных предателями, которым нечего помогать. Положение русских пленных было неописуемым. Многие поэтому и шли во власовскую армию.

Протокол был страшненький. Он был составлен не так, как мы составляли политопрос, где излагалась только суть дела, а по схеме: вопрос — ответ, как в НКВД. Читаешь слова живых людей, которые обречены, так как был приказ Сталина предателей вешать публично. Их и повесили на перекрестке дорог между Кандалакшей и фронтом.

В разведотделе по-настоящему работали, как я уже упоминал, по-моему, только трое: кадровый офицер Задвинский, аспирант исторического факультета ЛГУ Прицкер и доцент по механике Политехнического института Бать. Работали они не только с пленными и вообще с той информацией, которую можно было собрать в штабе фронта, но для ее уточнения выезжали и в боевые части. Даже кругленький и малоподвижный Бать, которому и путь в столовую через мост и то был труден, бывал в полках — в том числе в одном из них встречался с моим другом Мишей Кирпичниковым.

Еще кто-то в их отделе работал с диверсантами, с агентурной разведкой, но деятельность их, насколько я понимаю, была не блестящей.

Большинство сотрудников развсдотдела фронта — а их было несколько десятков, может быть, и пятьдесят человек — было занято тем. чтобы раздобыть ремни и диагоналевые синие брюки, и еще связями с девицами, если найдутся. Были среди них красочные личности. Одной из них был майор Гольнев[309].

Однажды Задвинский звонит нам на Канал и говорит:

— Мы кончили работать с очередным пленным, он в госпитале. Можете начать с ним работу.

(Мы чаще всего работали с ранеными, их можно было опрашивать долго, пока их лечили в госпитале). Я сказал: «Спасибо». Доложился Суомалайнену и пошел в госпиталь. Прихожу в приемный покой. Мне говорят:

— Да, да, в такой-то палате, но с ним сейчас работает майор. — Какой майор? Только что сказали, у него уже никого нет.

Подхожу к двери, стучусь. Мелкие шажки. Появляется маленький, гномообразный человечек и сквозь приоткрытую дверь:

— Вам что?

— Мне звонил подполковник Задвинский и сказал, что разведотдел кончил работу с пленным. Я из политуправления. Он посмотрел на меня тупо и сказал:

— Я начальник информационного отделения 2-го отдела штаба Карельского фронта майор юридической службы Гольнев, я работаю с пленным; когда кончу, Вы будете работать!

Я говорю:

— Вы меня извините, но мне сказал подполковник Задвинский… Он выслушал и сказал снова:

— Я майор юридической службы Гольнев, начальник информационного отдела… и т. д. Я говорю:

— Здесь произошло недоразумение. Он опять повторяет:

— Я майор юридической службы Гольнев… и т. д.

Я вышел в коридор и сел на скамеечку. Жду, что будет дальше. Минут через пять выскакивает весь красный, как из бани, Прицкер:

— Уф!

Садится рядом. Я спрашиваю:

— В чем дело?

— Нам прислали нового начальника. Б. повысили, а этого прислали на его место. Он ничего не понимает. Знает себе повторяет только одно: сколько промышленных объектов разрушили немцы там, где расположена дивизия пленного. (А надо сказать, что во всей оккупированной немцами части Карелии вообще никаких промышленных объектов не было, и даже населенных пунктов не было).

Наконец, Гольнев кончил, я вошел и занялся совершенно обалдевшим пленным. Он и так ничего не мог понять, что от него хотят, а тут еще один комиссар на его голову.

Гольнев стал встречаться мне довольно часто. Прицкер теперь от него отвязался, он уже давно отвык быть переводчиком и работал с пленными сам. Вместо него переводить ходила теперь Тоня, плоховато знавшая немецкий — но Гольневу это было все равно. Каждый раз, когда я отправлялся в госпиталь к пленному, Гольнев был тут как тут. Он обожал ходить туда.

Как-то я сам был положен в госпиталь на обследование моего туберкулеза — и опять рядом на койке Гольнев. Приходил он в госпиталь с гитарой или с балалайкой, не помню. Это было для него наслаждение. Ложился, требовал, чтобы его осматривали. Ничем болен не был, просто отдыхал. Требовал книги из библиотеки (книгоноша носила набор книг для раненых). Он смотрел последнюю страницу, где указан тираж. Если маленький, то не берет — значит, книга плохая. Если сто тысяч — годится, хотя бы и по свиноводству. Такая более всего, потому что до войны он работал главным бухгалтером свиносовхозтреста. Каким образом он стал майором юридической службы — это загадка. Имел ордена.

Прицкер спросил как-то, как он их заработал. Тот говорит:

— Я изобрел новый способ разоблачения дезертиров. Таким образом удалось выявить и уничтожить 50 тысяч дезертиров. Прицкер заметил:

— Товарищ майор юридической службы, Вы нанесли советской армии больший урон, чем десять немецких дивизий.

После этого об изобретении больше речи не было.

Или так. Сидит Гольнев, допрашивает пленного. С ним Тоня. Я жду, когда он кончит. Все происходит в приемном покое. Через покой бежит сестра со здоровенной бутылью йода. Гольнев останавливает её и начинает снимать с себя гимнастерку и рубашку в присутствии обалдевшего пленного, который ждет чего-нибудь худого. Гольнев подзывает сестру:

— Помажь мне тут и тут. (На спине.)

— У Вас там болит, товарищ майор?

— Нет, на всякий случай помажь.

Однажды Прицкер ездил в командировку в район Ярославля, в лагерь, где содержались пленные с Карельского фронта, в том числе был в Ростове Великом. Когда он сообщил об этом Гольневу, тот спросил, большие ли там разрушения. Будучи начальником информационного отделения разведотде-ла, он не знал, что Ростов Великий не был под немцами. Видимо, спутал с Ростовом-на-Дону.

Как-то Гольнев пошел вместе с Тоней допрашивать пленного. Прицкер, отдыхая от него, писал в отделе отчет. Вдруг звонок:

— Додя, запирается пленный — придется бить. Прицкер отвечает:

— Погодите, не бейте, я приеду — разберусь. Приезжает:

— В чем запирается?

— Не хочет сказать, какие промышленные объекты немцы разрушили в Лоухи.

И вообще-то непонятно, зачем немцам разрушать промышленные объекты,

пока они вовсе не собираются отсюда уходить. Но в Лоухи стояли тылы штаба нашей 26 армии, и немцы никаких объектов не могли там разрушить — да их и не бывало там никогда.

Другой интересный человек в разведотделе был полковник Рузов, поступивший в разведотдел фронта в 1944 г. Хотя он относится к последнему этапу нашего пребывания в Беломорскс, но я расскажу о нем здесь. Леонид Владимирович Рузов (чаще его называли «дядя Леня») был очень милый человек. Он был евреем, несмотря на такое имя и фамилию. Во время гражданской войны был кавалеристом, служил в казачьих частях. Прославился тем, что увез жену у командира части, которую инспектировал. Посадил её на круп коня и ускакал. Командир гнался за ним верхом и стрелял вдогонку из нагана. Так и не попал, и они прожили вместе всю жизнь. В 1937 г., когда Рузов увидел, что пахнет жареным — были посажены все командиры армий, дивизий и даже полков, — он подал рапорт, что просит отправить его на зимовку на Землю Франца Иосифа. Мы тогда осваивали эти острова. Просидел на зимовке с 1937 по 1939 год и вернулся как раз к финской войне на действительную службу.