Алеша и его няня отправились пешком из Гурзуфа в Судак — разыскивать дедушку Дьяконова, но по дороге нянька слегла в тифу. Алеша, беспризорничая, добрался-таки наконец до Судака и в 1922 году был доставлен в Петроград, а двумя годами позже был выписан папой в Норвегию.

Когда Алеша приехал к нам, оказалось, что это тихий, очкастый, лопоухий, скромный, по виду — самый интеллигентский мальчик шестнадцати лет, но только без всякого образования, если не считать глубоких познаний в области энтомологии и страсти к ловле бабочек. Задача состояла в том, чтобы доставить его к отцу.

Задача была нелегкой. Хотя выезд за границу для советских граждан и не был тогда особенно затруднен, и не было драконовских законов об измене родине, но все же отправить его к отцу-эмигранту в официальном порядке, с паспортом, оформленным транзитными визами, было нельзя.

Но в шестнадцать лет у него паспорта и не было — а стало быть, не требовалось выездной визы, и даже никто не мог, да и не хотел выяснять, уехал ли он домой или еще куда. Поэтому папа договорился в частном порядке с пароходной компанией, имевшей дела с нашим торгпредством, и капитан огромного грузового парохода «Талатта» взялся доставить Алешу, без высадки в промежуточных портах, прямо на Яву, куда он шел за грузом бананов для Англии.

И вот мы на пристани Бьервикена. Медленно отворачивает от неё черный великан-пароход; вот все труднее увидеть светлую голову Алеши, машущего нам платком; вот буксир разворачивает «Талатту» кормой к нам, и она превращается в силуэт на фоне заходящего солнца, и нельзя уже различить белой полосы на ее борту; и мама подносит платок, которым махала, к глазам, и говорит:

— Простились навсегда…

Навсегда? Откуда это знать? И почему промелькнувший в нашей жизни человек должен вызывать эти тихие слезы?[11]

А вот мамино пальто оторочено куньим мехом — это разрезана наша любимая пелеринка. Вот это — горе. Хотя мама обещала ее снова сшить из кусков, когда сносится пальто, но в это не очень верится. Куда же прятаться «под мамино крыло» от наших детских бед, когда нет больше пелеринки?

На Нубельсгате жизнь перестала быть неустойчивой, временной, переменной, как было в дни Люсакера, Соргенфригате и Сковвейен. Она стала постоянной, единственно возможной. Лето сменялось осенью, осень — зимой; начинались лыжи, снежная гора на дворе, под которой скрывалась куча мусора, вываленного по приказу Стеен-Нильсена именно там, где играли дети; катанье на «хьельке» с Холменколлена; зима сменялась весной, весна — летом.

Смерти больше не было. Только несколько раз она еще напоминала о себе. Один раз — в самом начале — в Люсакере, во сне. Мне снилось, что по насыпи вдоль наших окон, как обычно, бежит поезд, и мы с Аликом, как обычно, взбираемся на «эскабошку», чтобы посмотреть. И вдруг поезд срывается и падает бесшумно под насыпь, вагоны разбиваются, и я просыпаюсь с криком. Другой раз на Соргенфригате. Папе художник Каррик принес роскошное издание Эдгара По с иллюстрациями — и я с криком просыпаюсь ночью, увидев громадную гориллу с бритвой, пришедшую нас зарезать. Третий раз — когда пришло известие, что умер от коклюша мой двоюродный брат в Питере. Я несколько раз играл с ним, но не любил его. А теперь страшно было представить его себе холодным и мертвым. Еще раз — на Сковвейен. На последней полосе газеты объявление: такие-то с прискорбием сообщают о безвременной гибели своего любимого, ненаглядного, единственного сына Финна.

Финн был сыном крановщика в угольном порту в Люсакере. Я его хорошо знал и часто бывал с ним — обычно это кончалось дракой. Чтобы отец с подъемного крана не видел, что он занимается запретным делом — удит рыбу, — Финн забирался на приступку над водой, по ту сторону забора-мола, отделявшего пляжик от фарватера. Неудачно забросив удочку, он зацепился крючком за чулок; стал освобождать, потерял равновесие и упал, скорчившись, головой вперед, в воду. Над молом продолжалось мерное гудение поворачивающегося крана. Отец ничего не заметил.

За зиму я еще больше сдружился с детьми нашего дома, и меня постоянно приглашали на дни рождения и елки — и к Стриндбергам, и к детям из соседнего особняка, и даже, кажется, к Андерсенам.

Детский праздник или елка у норвежцев казались мне довольно скучным провождением времени, хотя норвежские дети замирали от восторга при ожидании этих дней.

С утра чистили и мыли весь дом; линолеумный пол не просто протирался мокрой тряпкой, намотанной на метлу, но мылся зеленым мылом. Руки и рожицы хозяйских детей тоже мылись основательно, а не просто мокрым намыленным полотенцем, как в будние дни. В назначенный час гости в матросских костюмчиках и шелковых «воскресных платьях», мальчики — гладко причесанные, девочки — с бантами в волосах, чинно садились в столовой за длинный стол, покрытый белоснежной накрахмаленной скатертью. У каждого прибора — торчащая дыбом крахмальная салфетка, на столе — громоздкое разборное кольцеобразное сооружение — род печенья — «крансекаке». Каждому подается чашка слабенького шоколаду, покрытого громадной белковой пеной. Все ведут себя чинно — нельзя же замазать «воскресное» платье; за это к тому же могут и вытечь дома. Наконец еда закончена. «Такк фор матен» — «Вельбекоммен!» Никто из детей не забудет поблагодарить за угощенье.

«Такк» — «спасибо» — вообще самое распространенное норвежское слово. Посылая дочку к соседке, мамаша говорит ей: «Пойди к фру Андерсен, сделай ей книксен и скажи: «мама просит, не могли бы Вы дать ей мясорубку, спасибо». После еды говорят «спасибо за еду» (такк фор матен), уходя из гостей — «спасибо за меня» (такк фор мей), встретившись на другой день, говорят «спасибо за вчера» (такк фор игóр), встретившись через месяц, говорят «спасибо за прошлый раз» (такк фор сист). Входя в трамвай, контролер, щелкая никелированными щипцами, говорит: «Билеттер, такк!» Никто никогда этого не забывает. Каждая девочка, даже из глухой крестьянской долины, не забудет «нейе пент» — «сделать красивый книксен», обращаясь к взрослому; книксен делается при встрече со знакомыми, даже стоя на педалях велосипеда; каждый мальчик обучен «букке пент» — «красиво кланяться». И — характерно для норвежцев — кланяться надо, не сгибая спины и шеи. Я не видел норвежца, который, входя в дом, забыл бы снять шапку, или же, при входе женщины в комнату, не встал бы со стула. Это и в городе, это и на самом глухом горном хуторе.

После угощенья идут в соседнюю комнату, где стоит елка, украшенная шарами, блестками, картонажными ангелами, гирляндами норвежских флагов и большой «звездой волхвов» наверху. Вокруг елки ходят медленно и чинно, поют заунывные псалмы — то ли дело веселая елка у нас внизу, на первом этаже! Раз я пытался в гостях изобразить, как у нас водят хоровод вокруг елки, — но только шокировал гостей.

Играют тоже чинно и осторожно — из запертых шкафов вынимают спрятанные с прошлого рождества заводные паровозы и роскошные куклы, и родители с опаской поглядывают на новые игрушки, принесенные переодетым «рождественским гномом» — так здесь называется дед Мороз — как бы их не сломали еще до того, как придется и их запереть в шкаф.

На дворе те же дети играют куда веселее!

Снова наступает весна. Вот уже на улицах Восточного Осло прошла первомайская демонстрация; всюду на улицах продают маленькие целлулоидные цветочки в пользу общества борьбы с туберкулезом, и скоро 17 мая, а с ним — конец весны, начало лета.

В этот день весь город высыпает на Карл-Юхан. Будет детская манифестация. Школа за школой, каждая со своими вышитыми цветными знаменами, проходит по улице к дворцу, где на балконе стоит долговязый усатый король, маленькая уродливая королева и еще какие-то люди. Впереди каждой школы — «рюсс» — выпускники: гимназисты в красных мягких фуражках с черным козырьком и черной шелковой кисточкой на длинном тонком шнурке, в красных галстуках, в красных носках, с тоненькими бамбуковыми тросточками, на которых повязаны красные банты; выпускники коммерческих училищ — в голубых фуражках с черной кисточкой, в голубых галстуках, в голубых носках, с голубыми бантами на тросточках. Дальше — школьники младших классов: мальчики в матросках или парадных английских костюмчиках, девочки — в белых шелковых платьях. Они идут чинно, поют патриотические песни.