Но мама, мама… Она же совершенно не умела скрывать своих чувств, и ее неудовольствие сразу заметила и навсегда запомнила обиженная Нина.

Конечно, я наделал ошибок. Считая, что между любящими все, естественно, общее, и что они могут думать только одинаково, я рассказывал Нине про маму и, в частности, про ее сомнения — то, чего никогда нельзя рассказывать. Наверное, и маме я неудачно цитировал Нину — это были два нарушения первейшей заповеди брака, и они имели роковые последствия, которые особенно тяжело сказались к концу маминой жизни. Но это был, конечно, результат маминого воспитания — абсолютная правдивость, не глядя ни на что, и уж, конечно, правдивость перед теми, кого любишь, кому доверяешь как себе. — В дальнейшем все мои попытки заставить этих двух самых любимых мною женщин полюбить друг друга оставались совершенно тщетными.

Мама сказала: она не может примириться с тем, что Нина — дочь Якова Мироновича Магазинера, а он заведомо плохой человек, и давала понять, что он способствовал какому-то наверное же довольно невинному папиному роману, когда они оба работали в «Экспортлесе». В действительности Яков Миронович был чистый ангел по своему характеру, — да если бы он был и демон, какое это отношение могло иметь к его дочери?

Другой раз мама сказала:

— Мне бы не хотелось, чтобы у меня были рыжие внуки.

— Мама, откуда же возьмутся рыжие? Нина же русая блондинка, а отец ее блондин еще светлее! — И все это я, от большого ума, рассказывал Нине, исходя из того, что между нами не может быть тайн! Любое умолчание — это трещина в лютне, Ihe little rift within the lute — так, как у Тсннисона: «…unfaith in aught, is loss of faith in all».[110]

Дом, который мне предстояло оставить, между тем был очень тесным: в бывшей нашей с Мишей комнате «на отлете» (в конце коридора-передней, где стояли полки с папиными книгами) жили бабушка Ольга Пантелеймо-новна и тетя Вера. Большая комната, с эркером и синими обоями, была папиной и маминой. Бывшая столовая была разделена фанерной перегородкой: в темной половине еле втискивался норвежский круглый стол и норвежские, обитые собственноручно мамой, с фигурными спинками обеденные стулья, да еще буфет; в светлой половине вдоль фанеры стояла Алешина кровать, отгороженная у изголовья невысоким белым детским книжным шкафом; от верха шкафа к перегородке, на которую были набиты рейки, были положены доски, ранее служившие для раздвигания стола в случае приема гостей, а теперь они образовывали навес над Алешиным изголовьем: а на досках стоял Алешин игрушечный флот — многие десятки игрушечных военных кораблей, построенных им для страны Виррона (части федерации Верен),[111] чтобы обороняться от Соединенных Штатов. Ни один корабль не повторял в точности ни одного реального корабля, но по обводам, относительным размерам, вооружению, расположению труб и мачт и мостиков каждый корабль представлял собой возможный образец своего класса. Тут были два линкора — «Аса» и «Виррон», четыре крейсера, два крейсера-авианосца, не менее десятка эсминцев и множество служебных судов, торпедных катеров и подводных лодок — при этом выдерживалась серийность sister-ships. Для этого тщательнейшим образом изучались справочники военных флотов мира — советский краткий справочник Шведе и международный справочник «Jane's Fighting Ships»[112], полученный от главного Алешиного друга — Димы Курбатова, сына папиного знакомого инженера.

В нашей половине комнаты перед окнами рядом стояло два одинаковых стола, каждый с двумя ящиками, мой — левый — беспорядочно заваленный бумагами, Алешин — правый, а еще дальше справа у окна, на тумбочке под самодельным стеклянным колпаком, стояло чудо мастерства — крупномасштабная модель воображаемого эсминца. Она была сделана одним перочинным ножом, с еще большей тщательностью и точностью, чем мелкоразмерный флот. На малых моделях не было ни снастей, ни радиоантенн, потому что в том масштабе их нельзя было воспроизвести. Но на этой модели были и снасти, и антенны. Не было нитки, настолько тонкой, чтобы правильно воспроизвести канаты и провода в масштабе — и они были натянуты из тончайших нитей столярного клея.

Это было не просто моделирование — это была поэзия военно-морского флота, унаследованная от отца, но еще приумноженная. В этой жизни Алеши участвовал только я (мы разыгрывали с ним по сложнейшим правилам игры морскую войну между Всрсном и США) и еще Дима Курбатов. Сюда не допускались другие его друзья, хотя дружба с ними у Алеши была очень тесной. Вообще весь класс его (он учился в бывшем Александровском лицее — в школе на улице Рентгена, в двух шагах от нашей Скороходовой) был очень дружным, а Алеша всячески поддерживал его солидарность. Это он сочинил забавную классную «Школьную энциклопедию» и он же перед расставанием в десятом классе весной 1936 г. написал каждому однокласснику по стихотворению. Сборник этот, к сожалению, не сохранился; помню только коротенькие стихи, посвященные товарищу, поступавшему в мореходное училище:

Ну, капитан, погляди на компас,

Отдавай концы, да и в путь;

Но, капитан, не забудь про нас,

Про нас, смотри, не забудь.[113]

Но самыми близкими школьными друзьями и теми, кого нам приходилось видеть и дома, были тогда неразлучные Фима Эткинд и Эрик Найдич. Фима, хорошенький черный кудрявый мальчик, с острым (сквозь очки) взором живых глаз, чуть-чуть нахальный; Эрик, со слегка неправильными чертами лица, выглядевший явно неглупым, но пока каким-то наивным. К их тройственной (вместе с Алешей) компании примыкали две девочки — хорошенькая Катя Зворыкина и на вид незаметная, но добрая и способная Гета Волосова, да еще поклонник (и вскоре муж) Геты — молодой медик Леня Салямон, поразительный красавец, с глубокими черными глазами пророка.

С ними было связано памятное событие в жизни Алеши. Уже после того, как я переехал к Нине, родители купили ему красивую шубу. Надо было жить в середине 30-х гг., чтобы понять, какое это было важное и неповторимое событие. Алеша ей очень радовался. Надев шубу, он пошел в гости к Гете Волосовой, где встретил Леню Салямона; после приятно проведенного вечера они с ним вышли в переднюю коммунальной квартиры — и не обнаружили Алешиной шубы! До дома был один квартал — добежать было не трудно, но обида! В милиции к заявлению о краже, конечно, отнеслись вполне индифферентно. Нужна была воля, чтобы это огорчение обратить в шутку. По образцу шумевшей тогда, в связи со всесоюзным юбилеем Шота Руставели, поэмы «Витязь в тигровой шкуре» (1936) была сочинена поэма «Что-то в тигровой шубе» (произносилось «Шо-то в тигровой шубе»). В ней описывался в эпических тонах визит Тариэла и Автандила в замок Нестан-Дареджан, охраняемый бешеной волчицей и пятьдесят одним запором:

Посидели, поболтали — вот уже пора идти:

Тариэлу с Автандилом до трамвая по пути –

Но никак они не могут шубы собственной найти!

Видно, кто-то наши шубы из передней тихо спер!

Смотрят витязи — отвинчен пятьдесят один запор,

Брошен бешеной волчице в пасть разинутую мор

И бесследно испарился, точно дым, нахальный вор!

Тариэл тогда воскликнул: О, я жалкий мещанин!

Как теперь пойду ходить я по морозу, как кретин?

В чем теперь пойду гулять я с несравненной Тинатин?

Это показывает, что эпизод происходил несколько позже — несравненная Тинатин была Нина Луговцова, будущая Алешина жена, которая в 1936 г. не появлялась в поле нашего зрения, хотя тоже была из Алешиных одноклассников. Но до нее была другая, несчастная любовь, о которой никто, даже из ближайших друзей, от скрытного Алеши ничего не знал, а я догадывался по показанным мне стихам:

Степь

По степи я ходил вчера.

Вспоминались мне вечера,

Вспоминались мне знойные дни, –