И помню еще: мама как-то пришла домой и сказала, что на полпредстве приспущен флаг: кто-то умер. Она подошла к телефону и позвонила к папе на службу. Ей сказали, что умер Ленин.
Ленин — мне было известно, кто это; я даже подумал — кто же будет вместо него? Но ни я, ни мама и никто не мог предвидеть, какое значение для жизни каждого из нас будет иметь эта смерть.
Здесь, на Сковвейен, я опять принялся было сочинять — Норвегия, видно, стала уже привычным фоном жизни, и в этой жизни мне хотелось жить по-привычному. Но теперь я сочинял не драмы, а какой-то приключенческий роман — «Пират из Картахены» — уж не знаю, под влиянием какого норвежского журнала. Мне не понравилось, как получалось, и я бросил.
Почему-то пираты и разбойники одно время занимали нас, кажется, больше всего.
Особенно знаменит был в наших играх разбойник Пишук, устроивший войну, и у нас хранится вырезанный из бумаги «скелет Жовэна», несчастного гражданина, который имел неосторожность проходить около войны и погиб. Алик без конца рисовал в это время в альбом разбойников и «пишуков», подписывая картинки диковинными именами — комбинациями из только что заученных им букв. Слово «пишукость» вошло в наш и во взрослый обиход и обозначает подлое, коварное, злобное действие.
Потом прибавились индейцы. Нам с Аликом папа подарил по полному наряду индейского вождя, и вот в нашей квартире на Сковвейен и в «Королевском парке» разыгрываются сражения благородного индейца Робина Перута с индейцами коварными и с разбойником Пишуком. Об индейцах мы имели тогда смутное представление — только по рассказам старших; романы Купера, Эмара и Ферри были прочтены позже.
А по вечерам, я помню, мы бросали в пылавшую печку большую жестяную банку из-под чая с запертыми в ней шахматными фигурами, — это было путешествие летательного снаряда на Солнце; потом делали зайчики на темной стене крышкой от банки — это были звезды и туманности, наблюдаемые астрономами. Значит, в то время мне была подарена норвежская книжка об астрономии, увлекшей меня на всю жизнь.
А как-то вечером Миша вдруг сел за стол и по памяти снова нарисовал карту забытой нами Ахагии и окрестных островов. Я быстро изучил ее, и несколько дней мы говорили об ахагийских городах и театрах; но вскоре Миша как-то незаметно уехал, а мою жизнь заполнили русские книги; папа выписывал их из издательства Гржебина в Германии, привозил из командировок, когда ездил в Петроград и Москву; книг становилось все больше и больше, и все больше я был занят чтением.
Здесь же, на Сковвейен, впервые мне пришлось самому ходить в магазин — за сигаретами «Акаба» для мамы; они продавались в соседнем доме, в маленькой лавочке с большой стеклянной вывеской: «Табачная торговля такого-то» (уж не помню имени). Такой-то (наверное, Ульсен) был толстый краснолицый человек со строгим и даже сердитым лицом, однако ласково говоривший со мной, несмотря на то, что я не мог пролепетать слова от смущения, а в первый раз даже потерял деньги. Лавочка его была аккуратная, сиявшая никелем и стеклом и полная приятного медово-табачного духа.
При выходе из этой лавочки я увидел как-то двух странных людей, с ног до головы одетых в кольца автомобильных шин; из шин были сделаны и куртка, и штаны, и шапка, под которой еле-еле виднелись глаза и кусок лба, покрытый тяжелыми каплями пота. Это была живая реклама шинной фирмы «Мишле», на фабричной марке которой изображался веселый человек, сделанный из шин. Артисты были, конечно, из безработных, но я тогда этого не знал.
Квартира фру Симонсен была тоже временной; вскоре снова начались поиски жилья. Наконец, с 1924 года мы обосновались прочно. Как это случилось, я узнал из разговора родителей года два спустя. Квартиру нам сдал рыбопромышленник Стеен-Нильсен, имевший постоянные дела с торгпредством и поэтому готовый посмотреть сквозь пальцы на наше советское происхождение. С рыбопромышленниками нашему торгпредству больше всего приходилось иметь дела. Иной из них приходил и заявлял, что он-де коммунист, а потому мы у него должны покупать рыбу дороже. Коммунизм был тогда в моде. Самые странные люди считались коммунистами: одно время даже вся норвежская социал-демократия примкнула к Коминтерну. Эта была форма для того, чтобы эпатировать буржуазию и демонстрировать свое фрондерство. Однако такие «коммунисты» посылали своих детей к конфирмации и причастию и вообще старались не жечь мостов. Советские коммунисты — это было страшно, но свои, «домашние», норвежские коммунисты могли быть приняты в любом доме. Они были мостиком между нами и норвежским миром. В среде рыбопромышленников, сбывавших Советской России сельдь и треску, советскому русскому можно было найти квартиру.
С этой квартирой на улице Нобеля — Нубельсгате 31 — началась лучшая, самая интересная для меня пора моего детства.
Трехэтажный, оштукатуренный и крашеный в желтую краску каменный дом стоял на тихой, тенистой улице, на самой западной окраине города. Перед домом был двор, а между ним и улицей — сад с могучими кленами и липами, газонами и цветниками, отделенный от двора забором — железной, крашеной в белое сеткой. Посреди сада, как перед всяким норвежским домом, где есть хоть маленький палисадник, стояла высокая белая мачта, и на ней по воскресеньям, по семейным и национальным праздникам поднимался флаг. Утром выходила прислуга Стеен-Нильсенов и поднимала его, а на закате, по морскому обычаю, спускала. Сад этот был всегда на замке, разве только в воскресенье когда-нибудь по его дорожкам чинно продефилирует важная глупомордая фру Стеен-Нильсен с дочкой. Жильцы дома туда не допускались.
Дворик между садом и домом был чистый, посыпанный гравием. Здесь-то и резвилось целый день детское население дома.
По одну сторону деревянный штакетный забор отделял наш двор от сада богатого каменного особнячка, по другую сторону — такой же забор отделял его от сада полицейского участка, размещавшегося в дешевой серой деревянной «вилле» с белыми окнами. Впрочем, полиция в Норвегии — понятие, не вызывающее таких ассоциаций, как в России. Полицейский — это тот, кто укажет дорогу, кто охраняет нас от грабежа (воришек в Норвегии практически нет, но изредка бывает, что грабители забираются в квартиру); в полицию идут, если потеряют или найдут что-нибудь на улице. Так и я раз ходил в участок с найденным мною кошельком. Словом, полицейский — это вполне почтенная профессия. Уже позже, вернувшись в Советскую Россию, я думал: а разве у норвежских рабочих-забастовщиков не бывало каких-нибудь недоразумений с полицией? Но и эти недоразумения имели тогда еще самый патриархальный характер. Полицейский в черной форме и Фуражке с султаном — не «лягавый» и не «фараон», а «пулти Идланн» или «пулти Ульсен» — мирный сосед. Норвежцы того времени никак не могли понять, как это в России сидение в тюрьме — свидетельство о порядочности человека. Для них главы советского государства были опозоренные люди, как всякий, кому пришлось отсидеть в полиции, а полицейские, напротив, — люди самые почтенные.
Через подворотню с нашего переднего двора можно было пройти на темный и вонючий задний двор, где у расставленных в ряд металлических помойных ящиков водилось несметное множество крыс и крысенят, — какое было огорчение, когда гадкие соседские ребята перебили их десятка два и выложили свои трофеи в ряд перед помойкой; сюда же выходила черная лестница с нужниками, где поверяли свои тайны друг дружке девочки; сюда раз в неделю приезжал золотарь — «дýманн» со своей пахучей бочкой: канализации в столице Норвегии не было.
В первом этаже дома была наша квартира. В ней было три комнаты. Четвертая — спальня — имела отдельный ход и находилась через площадку. Комнаты были обставлены уже не взятой напрокат, а нашей собственной, купленной — очень скромной, впрочем, — мебелью. Здесь была белая детская с раздвижными кроватками, огражденными низкими перильцами — для меня и Алика; опираясь на перильца и подтягиваясь на руках, я иной раз читал здесь, положив книгу на пол и свисая вниз головой, когда мне надоедал мой загроможденный книгами и бумажками стол. По стенам комнаты стояли белый шкаф с глобусом и белый мраморный «сервант» — умывальник с тазом и кувшином. Дальше была столовая, со стенами, обитыми до половины деревом, крашеным в белую краску и образовывавшим кругом комнаты полку, уставленную книгами; у стены стоял матрац-диван, покрытый дешевым синим ковром, и синие стулья конского волоса; тут же стоял медный курительный столик на низких изогнутых черных ножках; на нем позже появился первый детекторный радиоприемник с кристаллом. Потом была Мишина комната с желтым фонарем, на котором были наклеены силуэты — мама сама его делала, как и все абажуры в доме; и многое другое было сделано ее руками. Здесь же стоял маленький Мишин письменный стол с лампой-троллем. В этих комнатах жило наше семейство — мама, папа, Миша, Алик и я, и гостившие у нас — то Мишин приятель, путешествующий американский студент Ральф Хьюстон, то мамин крестник Юра, то папин племянник Алеша, то бабушка Марья Ивановна. (Сотрудникам торгпредства разрешалось пригласить гостя из РСФСР раз в год). И здесь же постоянным членом нашего семейства стала фрекен Агнес.
