Зимой 1932–33 г., когда мы с Котей Гсраковым обсуждали перспективы победы коммунистов в Германии и дальнейшего распространения революционной ситуации на Францию, Котя считал, что перспективы такие скорее благоприятны. Помню, что я был поражен тем, что он это сказал как о чем-то само собой разумеющемся и естественном. Такую же лояльность не только по отношению к Советской власти, какова она сегодня, но и по отношению к дальнейшим перспективам революции я наблюдал и у Ники Ереховича.
На выборах 1933 г. в Германии коммунисты, набрав 6 миллионов голосов — больше, чем социал-демократы, — все-таки проиграли, потому что национал-социалисты, блокируясь со «Стальным шлемом», собрали голосов более чем вдвое того. Выживший из ума от старости президент, фельдмаршал Гиндснбург, вручил должность рейхсканцлера Гитлеру.
Первое заседание рейхстага должен был открыть и впредь до выбора постоянного председателя — вести его старейший из выбранных делегатов. Им оказалась депутат от коммунистов, ветеран международной революционной борьбы 86-летняя Клара Цеткин.
Вскоре затем была организована провокация — поджог рейхстага. На месте пожара был схвачен подоспевшим Герингом и его людьми некий Ван дер Люббе — пьяница и подонок, однако в прошлом коммунист; заодно были привлечены к делу три болгарских коммуниста, случайно оказавшиеся в Берлине — Димитров, Попов и Танев, — а также второй человек в германской компартии — Торглср. Тельман был тоже схвачен и брошен в тюрьму, но выставить его на открытый процесс гитлеровцы не решились — его ораторское искусство было хорошо известно, а Торглер оказался сразу человеком слабым. Однако гитлеровцы не оценили ума и ораторского искусства Димитрова. В отличие от Торглера, он отказался от адвоката и выступал на суде сам. Неделя за неделей шла борьба его со лжесвидетелями, с прокурором, с судом. Протоколы суда печатала вся мировая пресса, в том числе и наша, — правда, выступления гитлеровцев давались сокращенно, однако же не вовсе опускались, и в частности, ругань по адресу Димитрова и коммунистов воспроизводилась. Гитлеровцы выпустили в качестве свидетеля самого Геринга, второго человека среди нацистов, — Димитров оставил одни клочки от его показания и отдал на посмешище и презрение всей прессы. В конце концов суд приговорил Ван дер Люббе к смертной казни, а остальных — к длительным срокам заключения. Немедленно ЦИК СССР издал декрет о даровании Димитрову, Попову и Таневу[90] советского гражданства и, видимо, выменял их на кого-то — по крайней мере, уже через несколько дней они с торжеством прибыли в Москву, где Димитров вскоре встал во главе Коминтерна.
Несмотря на успех Гитлера на выборах, процесс о поджоге показался всем грандиозным политическим поражением нацизма. Мы не сомневались, что, подавленный и угнетенный фашистами, немецкий рабочий класс только стал еще более революционным. В начале 30-х гг. коммунизм пользовался таким успехом во всех странах мира без исключения — и среди рабочего класса, и, может быть, еще более среди интеллигенции, — что нельзя было, казалось, сомневаться в правильности «теории слабого звена» и неизбежности эпохи войн и социальных революций во всемирном масштабе, предвиденной Лениным. События с 1933 по 1939 г., как представлялось, подтверждали это предвидение; сомнения начались у нашего поколения лишь после поражения Испанской республики.
В Германии, между тем, произошло несколько событий, которые, как нам казалось, должны лишь еще более ожесточить немецкий народ.
Во-первых, это была ночь, во время которой были убиты шеф СА Рем и большинство его приверженцев. Место СА заняли новые военизированные отряды — СС, чернорубашечники, отбиравшиеся по признаку абсолютной расовой чистоты, засвидетельствованной по крайней мере с… 1700 г.;[91] однако небольшие группы СА были сохранены — они играли слишком большую роль в истории нацистского движения и упоминались даже в официальном партийном гимне «Horst-Wesscl-Lied», и совершенно истребить их не решались.
Во-вторых, это была «хрустальная ночь» всеобщих еврейских погромов, сопровождавшихся убийствами и неслыханными грабежами, а затем конфискацией всего еврейского имущества. («Хрустальной» эта ночь была потому, что били стекла в магазинах).
В-третьих, это было слияние «Стального шлема» с национал-социалистической партией. За этим последовало запрещение «марксистских» — коммунистической и социал-демократической — партий (а позже и христи-анско-демократической партии центра) с изгнанием их депутатов из парламента — теперь рейхстаг ничего не обсуждал, а только хором кричал «Хайль Гитлер» и единогласно принимал все, что ему ни предложат. Далее последовала отправка коммунистов, социал-демократов, ведущих центристов и большинства евреев в концлагеря. Компартия официально самораспустилась, и лишь немногие наиболее верные были оставлены в сохраненных подпольных организациях, число которых, впрочем, все таяло. Были распущены также старые «марксистские» профсоюзы.
Антисоветская направленность политики гитлеровцев была столь явной, что неизбежность войны между СССР и Германией — вернее, нападения Германии на СССР — стала для всех нас очевидной. Однако нас заверяли, что Красная Армия сильна как никогда (недаром в таких темпах и ценой таких лишений создавалась индустриализация в 1-й и 2-й пятилетке), и, как все мы пели на праздничных демонстрациях,
«.. на вражьей земле мы врага разгромим Малой кровью, могучим ударом».
(Это была перефразировка слов из речи наркома обороны К.Е.Ворошилова).
А навстречу Красной Армии решительно поднимется во весь рост славный немецкий пролетариат.
(По обыкновению, мы сами себя обманывали своей собственной пропагандой. Все репрессивные действия Гитлера широко освещались прессой, но нигде не писалось, что были у гитлеровской Германии и успехи — правда, только в расчете на большую поживу в будущей войне).
Рост коммунистических настроений во всем мире в годы мирового кризиса 1929–31 гг. представлялся явным успехом дела СССР, ибо целью самого существования СССР было установление «Всемирного Советского Союза». Но успехи были не только в этом. Если в 20-х гг. нас признавали лишь сравнительно немногие государства, то в начале 30-х гг. прокатилась волна признаний по всему миру, увенчавшаяся признанием СССР со стороны США и вступлением Союза в Лигу наций.
Огромной популярностью пользовались речи наркома иностранных дел М.М.Литвинова на ряде (безуспешных) конференций по разоружению, и затем — с трибуны Лиги наций. Во всех случаях мы выступали безусловно за правое дело, ибо главной линией нашей внешней политики было требование всеобщего разоружения. Ощущение жизни в осажденной крепости (чем мы объясняли себе жестокость карательных мер правительства) порядком всем надоело, и вообще разоружение казалось делом нужным и достижимым. Правда, Литвинов уж как-то слишком непреклонно требовал только всеобщего полного разоружения; казалось бы, разумнее начать с более компромиссных мер, но ведь трудно было нам спорить с литвиновским умом и красноречием.
Другой важной проблемой, которая тоже обсуждалась интеллигентной молодежью, была возможность «построения социализма в одной отдельно взятой стране». Это было нововведение Сталина, — теория «перманентной революции» теперь целиком приписывалась Троцкому и осуждалась, но роль Сталина в создании теории «построения социализма в одной стране» не подчеркивалась; напротив, эта возможность подавалась как естественный вывод из учения ленинизма.
Как обыкновенно, сомнения выражались в анекдотах. Миша Гринберг рассказал мне, что у одного ребе спросили:
— Правда ли, что в Талмуде все написано, что было, есть и будет?
— Правда.
— А что говорит Талмуд — возможно ли построение социализма в одной стране?
— Талмуд говорит, что возможно. Но у Раши[92] написано, что жить в этой стране будет нельзя.
