Более весомым было воздействие дравидийского субстрата на арийские языки Индии. Исследователям еще предстоит выделить различные зоны, определить степень этого влияния в разные периоды. В настоящее время подвергается справедливой критике существовавшая у дравидологов тенденция преувеличивать степень воздействия дравидийских языков на санскрит: многие слова, некогда считавшиеся безусловно заимствованными санскритом из дравидийского, получают иную этимологию, основанную на сравнительных индоевропейских материалах.
Тем не менее уже в «Ригведе» встречается несколько слов, которые можно считать дравидийскими: «улукхала» — ступка, «кунда» — горшок, «майура» — павлин и др. Малое число дравидийских заимствований в «Ригведе» логично было бы объяснить особым характером этого священного текста, авторы которого строго оберегали его неприкосновенность, а также отражением в гимнах так называемого доиндийского этапа в истории ариев. Хотя теперь благодаря новым раскопкам индийских археологов установлена непосредственная связь «культуры серой расписной керамики», условно соотносимой с индоариями, с более ранними по времени хараппскими поселениями в Восточном Пенджабе и Хариане (раскопки Дж. П. Джоши), взаимодействие индоариев с дравидоязычным населением в этот период было, по-видимому, непродолжительным, а первые контакты не вели к активной ассимиляции. Показательно, что очень немного дравидийских слов было «приобретено» и в эпоху поздних Самхит и Брахман.
Подавляющее большинство дравидийских заимствований появляется в санскрите на ранней стадии классического периода и впервые зафиксировано в трудах Панини (V–IV вв. до н. э.), Патанджали (II в. до н. э.), в эпосе, в литературе Сутр. Палийские тексты свидетельствуют, что процесс заимствования индоариями дравидийских слов протекал весьма интенсивно в период кодификации сочинений на пали (IV–II вв. до н. э.). Однако в позднесанскритской литературе число дравидийских инноваций уже незначительно. Т. Барроу справедливо отмечал, что период активного заимствования из дравидийских языков закончился к началу нашей эры. Значит, именно во второй половине I тысячелетия до н. э. индоарийско-дравидийские контакты были наиболее тесными. Археологически это сопоставимо с эпохой «культуры северной черной лощеной керамики», распространенной не только в долине Ганга, но и в Восточной, Западной и Центральной Индии.
Ознакомление с основным дравидийским пластом в санскрите показывает, что индоарии, как и в более ранний период, заимствовали у дравидоязычного населения прежде всего слова, связанные с малознакомой им флорой и фауной вновь осваиваемых территорий, а также термины хозяйственного и бытового характера. Я. Гонда отметил, что названия некоторых рек и гор, встречающиеся в ведийских и даже более поздних текстах, хотя и выступают в санскритизированной форме, по происхождению являются дравидийскими и аустроазиатскими. Естественно, взаимоотношения индоариев с дравидами, впрочем, как и с мундами, не сводились к лексическому обогащению санскрита, а выражались в заимствовании у местных племен некоторых элементов их материальной и духовной культуры.
Таким образом, лингвистические материалы дают возможность очертить и временные рамки влияния местных субстратов на санскрит — процесса, который прошел в своем развитии несколько этапов. В истории индоарийско-дравидийских и индоарийско-мундских контактов следует выделять ранневедийский и поздневедийский периоды, а также эпоху, хронологическими границами которой были конец поздневедийского этапа и время сложения классического санскрита. Наибольшее влияние местных традиций (по данным лингвистики) хронологически падает на вторую половину I тысячелетия до н. э.; предшествующий же и последующий периоды отмечены значительно менее интенсивным характером такого воздействия. Это может быть в полной мере объяснено после того, как будет более объемно выявлен механизм взаимоотношений индоарийской и доарийских культур Северной Индии и детально проанализирован весь фонд неарийских элементов. Однако и сейчас можно высказать некоторые общие соображения.
Прежде всего следует еще раз подчеркнуть особый характер «Ригведы» как текста священного, культового, передававшегося в строго фиксированных рамках и тем самым почти не подверженного свободным интерполяциям и внешним включениям. Эта специфика древнейшей из Самхит была, хотя, возможно, и не в столь явно выраженной форме, присуща всей ведийской литературе (исключение, пожалуй, составляет лишь «Атхарваведа» — «веда заклинаний», которая в отличие от остальных трех Самхит, связанных с ритуалом сомы, ориентирована на домашние ритуалы и затрагивает различные стороны повседневной жизни древних индийцев). Для раннего периода ведийские тексты — единственные письменные источники, которые имеются в распоряжении ученых. Возможно, их функциональная специфика заслонила от нас подлинный характер контактов «пришлых» и «местных» этнокультурных структур. Иное дело эпос, литература Сутр (преимущественно Грихья-сутры), грамматические и научные трактаты (прежде всего по медицине), а также палийские буддийские сочинения. Несмотря на особенности каждого из этих жанров, им присущ значительно более «открытый» характер по сравнению с ведийскими текстами, они не столь строго ортодоксальны и охватывают широкий спектр проявлений человеческой деятельности. Буддийская литература по своей направленности была более народной, чем ведийские и брахманские сборники, отличалась и их аудитория. Подобным образом следует, видимо, объяснять почти полное отсутствие субстратных влияний в дошедших текстах на древнеиранских языках — памятники которых, впрочем, и во много раз меньше по объему и лексическому материалу, чем ведийская литература, — в священной книге иранцев «Авесте» и в ахеменидских древнеперсидских надписях, во многом также следующих определенной религиозно-идеологической и традиционной языковой норме. В древнеперсидском известны, например, лишь единичные лексические заимствования: «дипи» — надпись, текст (из эламского) и «машка» — меха для переправы по воде, кожаная лодка (из семитских языков). Между тем персы уже долгое время находились в контактах со старым местным иранским и переднеазиатским населением, испытали большое влияние древней эламской культуры и значительное время были в политической зависимости от Элама. Если бы до нас дошли древние западноиранские священные гимны и эпические песни (об их существовании свидетельствуют и данные античных источников), они, безусловно, были бы во многом сходны с авестийскими и ведийскими гимнами, а также, очевидно, не упоминали бы таких слов, как «дипи» (последнее, кстати, проникло через иранское посредство из ахеменидской эпохи и в индийские языки, где употреблялось в формах «дипи», «липи»).
Объяснение неравномерности процесса индоарийских и местных языковых и — шире — этнокультурных взаимоотношений едва ли, однако, можно сводить лишь к специфике дошедших до нас памятников древнеиндийской литературы. Думается, что, учитывая это действительно важное обстоятельство, следует обратиться и к конкретной исторической ситуации, для которой характерны довольно сложные контакты индоариев и неарийских племен и народов, контакты, протекавшие в разные хронологические эпохи и на различных территориях, где роль местных субстратов не могла быть одинаковой, а также на разных этапах социально-политического и культурного развития самого индоарийского населения.
В период появления ариев в Индии и в ранний период их расселения по стране встречи ригведийских племен с местными жителями были отмечены взаимной отчужденностью и враждебностью. «Барьер недоверия» способствовал сохранению изоляции, а если устанавливались контакты, то они сводились преимущественно к сфере военной и хозяйственной деятельности. Такое положение сохранялось, очевидно, в течение довольно долгого времени, когда арии, продвигаясь в глубь страны, осваивали новые территории, переходя постепенно и к иному укладу жизни. Со временем менялась социальная и экономическая структура ведийского общества (особенно если учесть, что индоарии встретили местные племена и народы с различной общественной структурой); значительные сдвиги наметились и в индоарийской культуре, налаживались более регулярные контакты с местным населением.
