– Я предлагаю по стаканчику, – объявил Грен-де-Сель.

– Это не повредит, – ответила Маркиза.

Карась впервые обронил словечко, заметив:

– Бедная малышка!

Заняв место в вагоне кольцевой железной дороги, Перрина достала из кармана старую карту Франции, с которой ей много раз приходилось сверяться с тех пор, как они пересекли границу Италии. Дорогу от Парижа до Амьена найти было нетрудно: стоило только идти по пути в Кале, по которому в былые времена ездили почтовые кареты и который на карте был обозначен тоненькой чертой, проходившей через Сен-Дени, Экуэн, Шантилльи, Клермон и Бретейль; в Амьене она перейдет на Бульонскую дорогу. Кроме того, умея определять расстояние по масштабу, она вычислила, что дорога до Марокура составит около ста пятидесяти километров. Если она будет проходить по тридцать километров в день, на путешествие понадобится дней пять-шесть.

Но сможет ли она проделывать каждый день такой путь? Да и какая будет погода в течение этого времени? Жары она не боялась и всегда легко шла даже под палящими лучами солнца. Ну, а если погода переменится? Ее жалкие лохмотья – плохая защита от дождя. В теплую летнюю ночь Перрина спокойно могла бы ночевать под открытым небом, под первым попавшимся деревом; но эта зеленая крыша пропускает дождь, и водяные капли, падающие сквозь листву, становятся только тяжелее. Ей часто случалось промокать, и сильный дождь, даже ливень не пугали ее; но в состоянии ли будет она вынести путешествие под дождем в продолжение шести дней, с утра до вечера и с вечера до утра?

Весь капитал Перрины, когда она покидала Шан-Гильо, состоял из пяти франков и тридцати пяти сантимов. За место в вагоне она заплатила шесть су, и у нее оставались только пятифранковая монета и одно су, побрякивавшие в кармане при каждом резком движении. На эти деньги ей предстояло жить не только во время всего путешествия, но и в течение первых дней по прибытии в Марокур.

Углубившись в размышления, Перрина и не заметила, как поезд подошел к станции Ла-Шапелль; здесь она вышла из вагона и направилась по дороге в Сен-Дени.

Теперь надо было идти все время вперед. До заката оставалось еще часа два или три, и Перрина надеялась, что к ночи она будет далеко от Парижа и что ночевать ей придется в открытом поле. Это было бы для нее самое лучшее… А между тем, вопреки ее ожиданиям, по обе стороны дороги непрерывной линией тянулись дома и фабрики; впереди, насколько хватало глаз, виднелись только крыши да высокие трубы, выбрасывавшие клубы черного дыма. Справа и слева слышался грохот машин, резкие звуки свистков, а по дороге, в облаках пыли, обгоняли друг друга или неслись навстречу кареты, повозки, конки. Почти на всех повозках, покрытых парусинными чехлами или брезентом, виднелась надпись, уже поразившая ее у Берсийской заставы: «Марокурские заводы. Вульфран Пендавуан».

Казалось, Парижу не будет конца и она из него так никогда и не выберется! Ее не пугал ни мрак ночи, ни одиночество среди пустынных полей, но она боялась Парижа, боялась бесконечной линии ночных огней, этих громадных домов и двигавшейся по улицам толпы.

Синяя металлическая дощечка на стене одного углового дома подсказала ей, что она вступает в Сен-Дени, тогда как сама она считала, что все еще находится в Париже; это подало ей надежду, что после Сен-Дени, наконец, начнется поле…

Прежде чем идти дальше, Перрине пришло в голову купить себе на ужин хлеба, и она вошла в булочную.

– Не продадите ли вы мне фунт[9] хлеба?

– У тебя есть деньги? – спросила булочница, которой не внушил доверия вид девочки.

Перрина положила на прилавок свою монету в пять франков.

– Вот пять франков; прошу вас дать мне сдачу.

Прежде чем отрезать фунт хлеба, булочница взяла монету и стала ее осматривать.

– Это еще что такое? – спросила она, прислушиваясь к звону металла о мрамор прилавка.

– Вы ведь видите: пять франков.

– Кто тебя научил попробовать подсунуть мне эту монету?

– Никто. Мне нужен фунт хлеба на ужин.

– Ну, нет, хлеба я тебе не дам и советую убираться поскорее, если не хочешь, чтобы я велела тебя арестовать.

Перрина больше всего боялась попасть в какую-нибудь историю и в ответ только робко проговорила:

– Меня? За что же?

– За то, что ты воровка…

– О, мадам…

– И хочешь подсунуть мне фальшивую монету… Уйдешь ты отсюда, воровка, бродяга? Подожди, вот я позову сейчас полицейского.

Меньше всего можно было назвать Перрину воровкой, хотя она и сама, наверное, не знала, фальшивая ее монета или настоящая; но насчет бродяжничества спорить не приходилось. Ведь она не могла указать ни определенного места жительства, ни родных. Что скажет она полицейскому? Какие есть у нее доказательства и оправдания? Что с ней будет после ареста? Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове девочки; но положение ее было столь бедственным, что, несмотря на страх быть арестованной, она рискнула заговорить о своей монете.

– Если вы не хотите дать мне хлеба, то, по крайней мере, верните мою монету, – сказала она, протягивая руку.

– Чтобы ты подсунула ее кому-нибудь другому, не так ли? Я оставлю у себя твою монету. Если ты так хочешь ее получить, то позови полицейского, и мы с ним вместе разберемся, настоящая ли она. А пока вон отсюда, воровка!

Крики булочницы, слышные даже на улице, привлекли внимание трех или четырех прохожих.

– Что тут случилось?

– Эта девочка хотела сломать замок у конторки в булочной.

– Плохо она начинает.

– И как нарочно, на улице нет ни одного полицейского!

Бедная девочка начала бояться, дадут ли ей уйти; но нет, ее пропустили, хотя и осыпали градом всевозможных ругательств. А она, боясь обратить на себя внимание толпы, старалась казаться хладнокровной и шла, не прибавляя шагу, даже не оглядываясь назад.

Наконец, через несколько минут, показавшихся ей часами, она очутилась в поле и здесь с облегчением вздохнула.

У нее не было ни хлеба, ни денег; но она только что избавилась от большой опасности, а в таких случаях о еде не задумываются.

Но когда прошли эти первые минуты, мысль об ужине снова вернулась к ней. Она понимала, что напряжение не сможет поддерживать ее долго, особенно когда надо проходить ежедневно по тридцать километров. Пока у нее были деньги, ее не пугала ни дальняя дорога, ни холод, ни жара; но теперь, всего с одним су в кармане, она обречена свалиться от голода где-нибудь на обочине.

Перрина невольно посмотрела на раскинувшиеся по обе стороны дороги поля, позолоченные последними лучами заходящего солнца, – пшеница уже начинала цвести, – дальше виднелись грядки свеклы, лука, капусты. Всего этого еще нельзя было есть, но даже если бы поля были покрыты спелыми дынями или кустами клубники, что бы это изменило? Девочка все равно никогда не взяла бы ничего чужого, как не могла бы попросить милостыни у прохожих: она не воровка, не попрошайка…

Ах, как бы ей хотелось встретить такую же несчастную, как и она сама, чтобы спросить, чем живут все бездомные, где они достают пищу изо дня в день?

Перрина очутилась на перекрестке двух больших дорог. Обе вели в Кале, одна через Муазёль, другая через Экуэн, как указывала надпись на столбе. Она выбрала последнюю и пошла к Экуэну.

У Перрины уже начинали болеть ноги от усталости, а она все продолжала идти, наслаждаясь чудесным вечером, довольная, что на дороге теперь совсем не осталось прохожих, встречи с которыми в течение дня внушали ей тревогу. Но как ни приятно было идти, все-таки приходилось подумать и о ночлеге: иначе, когда совсем уже стемнеет и усталость возьмет свое, ей придется устраиваться на ночь или в придорожной канаве, или на ближайшем поле, что было небезопасно.

Немного погодя Перрине показалось, что она нашла местечко, где можно было бы приютиться на ночь. На одном из полей, засаженных артишоками, она увидела крестьянина, который вместе со своей женой торопливо обрывал головки растений и складывал их в корзины; как только какая-нибудь корзина наполнялась, ее сейчас же относили на повозку, стоявшую на дороге. Перрина машинально остановилась посмотреть на работавших. В эту минуту появилась другая повозка, которой правила девочка.