– А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

– А Греция – это далеко? – спросил он.

– Очень далеко.

– Дальше, например, Китая?

– Нет, не дальше, но все равно очень далеко.

– Вы сами тоже из Греции?

– Нет… Мы были еще дальше.

– Стало быть, из Китая?

– Нет… А вот Паликар – он из Греции.

– Вы едете на Праздник инвалидов?

– Нет.

– А куда же?

– В Париж.

– И где думаете остановиться?

– В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя по бедрам.

– Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

– Разве там нет мест?

– Есть…

– Так что же?

– Только не для вас! Эти укрепления – очень опасное место. Скажите, у вас в фуре есть сильные здоровые мужчины, не боящиеся удара ножом, то есть не боящиеся получить такой удар и готовые нанести его сами?

– Нас только двое – я и мама.

– Вы дорожите своим осликом?

– Разумеется.

– Да его у вас там сразу украдут, а дальше еще и не такое может случиться. Не будь я Гра-Дубль, если это не так!

– Неужели это правда?

– Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

– Никогда.

– Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?

– Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

– Это владелец Шан-Гильо… У него есть поле, обнесенное забором, и на ночь оно запирается. Там вы будете в полной безопасности. Грен-де-Сель не задумается и выстрелит в того, кто попытается забраться к нему ночью.

– У него, наверное, дорого?

– Зимой – да, тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов[4] в неделю за постой фуры. И у вашего осла всегда будет корм, особенно если он любит репейник.

– Он, кажется, любит.

– Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

– А почему его так зовут[5]?

– Потому, что ему вечно хочется пить.

– А далеко отсюда до Шан-Гильо?

– Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

– Я же никогда не бывала в Париже.

– Это вот там.

Он показал рукой на север.

– Проехав заставу, сразу же поверните направо. Полчаса надо ехать по бульвару, вдоль линии укреплений. Потом вы пересечете аллею Венсенн, повернете налево и там спросите. Любой вам укажет Шан-Гильо.

– Большое спасибо. Я скажу об этом маме. Я даже сейчас могу к ней сбегать, если вы согласитесь две минуты постеречь Паликара.

– С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

– Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

– Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Ведь это Париж!

– Мне кажется, это не так трудно.

Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:

– Тут несколько телег и повозок с надписью: «Марокурские заводы», а внизу: «Вульфран Пендавуан». Та же надпись на брезенте, которым прикрыты бочки с вином.

Когда Перрина вернулась на свое место, осел опять стоял у воза и, уткнувшись носом в сено, преспокойно жевал его, как будто перед ним были собственные ясли.

– Зачем вы ему позволяете! – воскликнула она.

– А что такое?

– Возчик предъявит претензии.

– Пусть попробует!

Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:

– Эй, выходи!

Но никакого заступничества не потребовалось. Возчику было не до того: его телегу в это время осматривали акцизные.

– Теперь ваша очередь, – сказал клоун. – Я ухожу. До свидания, мамзель. Если я вам понадоблюсь, спросите Гра-Дубля. Меня все знают.

Акцизные, надзирающие за парижскими заставами, – народ привычный ко всякому, но чиновник, который осматривал фуру, невольно изумился, когда увидел больную женщину в обстановке столь явной нищеты.

– Вам есть что предъявить? – спросил он.

– Нет…

– Ни вина, ни провизии?

– Нет.

И это была правда. Кроме матраца, двух плетеных стульев, небольшого стола, глиняной печи и фотографического аппарата с приборами в фуре не было ничего: ни чемоданов, ни корзин, ни одежды.

– Можете проезжать.

Миновав заставу, Перрина сейчас же повернула направо, как советовал Гра-Дубль. На пыльной, пожелтевшей, местами совсем вытоптанной траве по обочинам бульвара лежали какие-то люди – кто на спине, кто на животе. Некоторые, проснувшись, потягивались только с тем, чтобы снова заснуть. Истощенные, испитые лица и рваная одежда красноречивее всяких слов говорили, что жители укреплений – народ ненадежный, что ночью в этих местах небезопасно. Но они мало интересовали Перрину, теперь ей это было все равно. Ее занимал только сам Париж.

Неужели эти обшарпанные дома, эти сараи, грязные дворы, пустыри, сплошь покрытые нечистотами, неужели это тот Париж, о котором так много рассказывал ей отец, о котором она мечтала как о чем-то волшебном? Неужели эти опустившиеся, оборванные мужчины и женщины, валяющиеся здесь на траве, неужели они – парижане?

Миновав Венсенн, она свернула влево и спросила, где Шан-Гильо. Хотя все знали это место, но не все одинаково указывали дорогу туда, и Перрина несколько раз путалась в названиях улиц, по которым предстояло проехать. В конце концов, однако, она увидела перед собой забор из кое-как подогнанных друг к другу досок: через отворенные ворота виден был старый омнибус без колес и железнодорожный вагон тоже со снятыми колесами. По этим признакам она догадалась, что это и есть Шан-Гильо. На траве лежало около дюжины хорошо откормленных собак.

Оставив Паликара на улице, Перрина вошла во двор. Собаки с визгливым лаем кинулись на нее и принялись теребить за ноги.

– Что там такое? – послышался чей-то голос.

Перрина оглянулась и увидела слева от себя длинное строение, которое могло быть как жилым домом, так и чем угодно другим. Стены некогда соорудили из чего попало: и из кирпичей, и из досок, и из бревен; крыша была частично из картона, частично из просмоленного полотна; окна – из стекла, и из бумаги, и из листового цинка, и из дерева. Все это было построено с каким-то наивным искусством: словно тут похозяйничал Робинзон с несколькими Пятницами.

Под навесом человек с всклокоченной бородой разбирал ворох тряпья, раскидывая его по корзинам, расставленным вокруг него.

– Подойдите, – сказал он, – только не раздавите моих собак.

Перрина подошла.

– Что вам угодно? – спросил человек с бородой.

– Это вы владелец Шан-Гильо?

– Говорят, что я.

Девочка в нескольких словах объяснила, кто она и чего хочет. Он слушал ее и, чтобы не терять золотого времени даром, налил себе стакан красного вина и осушил его залпом.

– Все это можно, если только мне заплатят вперед… – сказал он, оглядывая Перрину.

– А сколько?

– Сорок два су[6] в неделю за фуру и двадцать одно су за осла.

– Это очень дорого.

– Меньше не могу.

– Это ваша летняя цена?

– Это моя летняя цена.

– А можно будет ослу есть репейник?

– Можно какую угодно траву, если у него есть зубы.

– Мы не можем платить за неделю вперед, потому что так долго не останемся: мы в Париже проездом и направляемся в Амьен.

– Все равно; в таком случае шесть су в день за фуру и три за осла.

Она пошарила в кармане своей юбки и, вытащив оттуда девять монеток по одному су, сказала:

– Получите за первый день.

– Можешь сказать своим родителям, чтобы въезжали. Сколько вас всех-то? Если целая труппа, то еще по два су с человека.