– Я только с мамой.

– Ладно. Почему же твоя мать сама не пришла договариваться?

– Она больна и лежит в фуре.

– Больна? У меня не больница.

Перрина испугалась, что он откажет им.

– То есть она устала: мы ведь издалека.

– Я никогда не спрашиваю у постояльцев, откуда они.

Он указал рукой на угол своего «поля» и прибавил:

– Фуру поставишь вон там, а осла привяжешь. Если ты раздавишь одну из моих собак, заплатишь за нее сто су.

Она пошла к воротам. Он остановил ее.

– Выпей стакан вина.

– Благодарю. Я не пью.

– Ну, так я за тебя выпью.

Он опять опрокинул себе в горло целый стакан и принялся разбирать тряпье, которым порой приторговывал.

Привязав Паликара в указанном месте, причем осел довольно долго брыкался, Перрина вошла в фуру.

– Ну, вот, мама, мы и приехали.

– Какое счастье, что мы постоим на месте, не будем двигаться и трястись. Боже мой, как велика земля!

– Теперь нам можно и отдохнуть. Я приготовлю обед. Тебе чего хотелось бы?

– Сначала пойди распряги Паликара, задай ему корм, напои его. Он ведь тоже устал, бедняжка.

– Здесь очень много репейника и есть колодец. Я сейчас пойду и все устрою…

Девочка вернулась очень быстро и принялась собирать все, что нужно для готовки. Она достала переносную глиняную печь, несколько кусков угля и старую кастрюлю, потом вынесла все это на воздух, зажгла уголь и долго изо всех сил дула на него, став перед печкой на колени.

Когда уголь разгорелся, она вернулась к матери.

– Хочешь рису?

– Мне и есть-то почти не хочется.

– Или чего-нибудь другого. Скажи, я достану. Хочешь?

– Ну, давай рису…

Перрина бросила в кастрюлю горсть риса, налила воды и начала кипятить, помешивая двумя беленькими палочками. От огня она отошла только на секунду и то лишь затем, чтобы посмотреть, что делает Паликар. Ослик чувствовал себя прекрасно и усердно жевал репейник.

Приготовив рис как следует, то есть ничуть его не переварив, девочка выложила его горкой в деревянную плошку и отнесла в фуру. До этого она уже поставила перед постелью матери небольшой кувшинчик с колодезной водой, два стакана, две тарелки и две вилки; водрузив тут же плошку, сама она села на пол, поджав под себя ноги.

– Ну, вот теперь мы будем обедать.

Она говорила веселым, даже беззаботным тоном, но взгляд ее с тревогой скользил по лицу матери, которая сидела на матраце, закутавшись в шерстяной платок, изорванный и затасканный, хотя когда-то, видимо, стоивший немало денег.

– Ты проголодалась? – спросила мать.

– Еще как! Я так давно не ела…

– Ты бы хоть хлебом закусила.

– Я съела целых два ломтя и все-таки голодна. Смотри, как я буду есть; глядя на меня, тебе самой захочется.

Мать поднесла вилку с рисом к губам, но так и не смогла проглотить…

– Не могу, – сказала она в ответ на взгляд дочери. – Кусок не идет в горло.

– Заставь себя: второй глоток будет легче, а третий еще легче.

После второго глотка мать положила вилку на тарелку.

– Не могу: нехорошо… Лучше уж и не пробовать…

– О, мама!

– Не беспокойся, моя дорогая. Это пустяки. Я ведь не двигаюсь – надо ли удивляться, что у меня нет аппетита! И потом – я так устала от езды… Вот отдохну, и аппетит появится…

Она скинула с себя платок и, задыхаясь, опять легла. Заметив у дочери слезы на глазах, она попыталась ее развеселить.

– Рис у тебя очень вкусный, ешь его… Ты работаешь, тебе нужно больше пищи… Поешь, дорогая!

– Да я и так ем… Видишь, мама, я ем…

Но на самом деле она глотала через силу, принуждая себя. Впрочем, слова матери все же утешили ее, и она стала есть как следует, так что скоро от риса ничего не осталось. Мать смотрела на нее с нежной и грустной улыбкой.

– Вот видишь, дорогая, стоит только себя заставить… – сказала больная.

– Ах, мама! Ответила бы я тебе на это, да не решаюсь.

– Ничего, говори…

– Я бы ответила, что ведь только что я тебе советовала то же самое, что ты мне теперь говоришь.

– Я больна…

– Вот потому-то мне и хочется сходить за доктором… В Париже много хороших докторов.

– Хорошие-то пальцем не шевельнут, если им не заплатят денег.

– Мы заплатим.

– А чем?

– Деньгами. У тебя в платье должны быть семь франков[7] и еще флорин[8], которого здесь не меняют… Да у меня семнадцать су. Посмотри-ка у себя в платье.

Черное платье, такое же потрепанное, как и юбка Перрины, только менее пыльное, лежало на постели вместо одеяла. В кармане его действительно отыскались семь франков и австрийский флорин.

– Сколько тут будет всего? – спросила Перрина. – Я плохо знаю французские деньги.

– Я знаю их не лучше тебя.

Они принялись считать и, определив стоимость флорина в два франка, насчитали девять франков и восемьдесят пять сантимов.

– Ты видишь, у нас даже больше, чем нужно на доктора… – продолжала Перрина.

– Доктор меня словами не вылечит. Понадобятся лекарства, а на что мы их купим?

– Вот что я скажу тебе, мама. Над нашей фурой везде смеются. Хорошо ли будет, если мы приедем в ней в Марокур? Как на это посмотрят наши родные?

– Я сама опасаюсь, что это им не понравится.

– Так не лучше ли от нее отделаться, продать ее?

– За сколько же мы ее продадим?

– Да сколько дадут… Кроме того, у нас есть фотографический аппарат; он еще очень хорош. Наконец, есть матрац…

– Стало быть, ты хочешь продать все?

– А тебе жаль расстаться?

– Мы прожили в этой фуре больше года… В ней умер твой отец… Со всей этой нищенской обстановкой у меня связано столько воспоминаний…

Больная замолчала, задыхаясь… Крупные слезы побежали по ее щекам.

– О, мама! – воскликнула Перрина. – Прости, что я тебя расстроила…

– Мне не за что тебя прощать… Ты говоришь вполне разумно, и я сама должна была бы об этом догадаться… Но ведь ты перечислила не все… Нам придется расстаться и…

Женщина запнулась.

– С Паликаром? – договорила Перрина. – Я только не решалась тебе об этом сказать… Ведь не можем же мы явиться с ним в Марокур?

– Конечно, не можем, хотя мы и не знаем еще, как нас там примут.

– Неужели нас там могут принять дурно? Неужели нас не защитит память моего отца? Неужели будут продолжать сердиться и на мертвого?

– Не знаю. Если я и отправляюсь туда, то только потому, что так приказал, умирая, твой отец. Мы все продадим, на вырученные деньги пригласим доктора, сошьем себе приличную одежду и по железной дороге поедем в Марокур. Только вот вопрос – хватит ли на все того, что мы выручим?

– Паликар очень хороший осел. Мне говорил мальчик-акробат, а он толк знает…

– Ну, обо всем этом мы поговорим завтра, а теперь я очень устала.

– Хорошо, мамочка. Ложись усни, а я пойду стирать; у нас накопилось много грязного белья.

Поцеловав мать, девочка вышла из фуры, согрела воды и принялась стирать в тазу две рубашки, три носовых платка и две пары чулок. Работала она на редкость проворно и ловко. Скоро все было выстирано, выполоскано и развешано для просушки на веревке. После этого Перрина подошла к Паликару, перевела его на другое место, где трава была посвежее, и напоила водой. На дворе совсем стемнело. Кругом воцарилась глубокая тишина. Девочка грустно обвила шею ослика руками и горько заплакала…

Ночь больная провела очень плохо. Перрина несколько раз вставала и давала ей пить. Несмотря на свое желание поскорее сбегать за доктором, девочка должна была ждать, когда проснется Грен-де-Сель, чтобы узнать у него адрес какого-нибудь хорошего врача.

Грен-де-Сель действительно знал одного врача, довольно именитого, который объезжал пациентов в экипаже, а не ходил пешком, как другие. Жил он на улице Риблет, возле церкви, и звали его доктор Сандриэ. Перрина испугалась, не слишком ли дорого нужно платить этому знаменитому врачу.