– Да, довольно дорого, – ответил Грен-де-Сель, – не меньше сорока су за визит, и лучше вперед.

Это было еще ничего. Перрина отправилась за врачом, расспросив хорошенько дорогу. Когда она дошла до квартиры врача, тот еще спал. Пришлось дожидаться на улице. Но вот к подъезду подали старинный кабриолет, запряженный крепкой лошадью, и через несколько минут на крыльцо вышел сам доктор. Это был толстый, огромного роста мужчина, с красным лицом и длинной рыжей бородой.

Перрина поспешно подошла к нему и изложила свою просьбу.

– Шан-Гильо? – переспросил он. – Кто же там болен?

– Моя мать… Мы фотографы…

Он встал на подножку. Перрина торопливо подала ему сорок су.

– Я беру за такой визит три франка.

Перрина прибавила еще двадцать су. Доктор сунул деньги в карман жилета и сказал:

– Через четверть часа я буду у вас.

Перрина бегом вернулась домой.

– Мама! Мама! – закричала она радостно. – Сейчас приедет настоящий доктор. Он тебя вылечит.

Она принялась приводить больную в порядок; вымыла ей лицо, причесала ее длинные, шелковистые волосы, потом прибрала вещи в фуре. Вскоре послышался стук колес, и у загородки остановился экипаж. Перрина догадалась, что приехал доктор, и побежала к нему навстречу.

– Мы живем в фуре, – сказала она. – Проходите, пожалуйста.

Доктор вошел в фуру. Как ни был он привычен ко всякой обстановке, практикуя среди парижских бедняков, но и у него на лицо набежала тень, когда он окинул глазами убранство повозки.

– Покажите язык, – обратился он к больной.

Люди, дающие доктору за визит от сорока до ста франков, не могут и представить себе той торопливости, с которой врачи осматривают больных, платящих им по сорок су.

Осмотр больной продолжался ровно минуту.

– Вам надо лечь в больницу, – сказал он.

Мать и дочь одновременно вскрикнули.

– Девочка, выйди на минуту! – приказал доктор.

Перрина вышла, дождавшись знака от матери.

– Я безнадежна? – тихо спросила больная.

– Вовсе нет, но вам нужно серьезно лечиться, а здесь это невозможно.

– В больницу меня возьмут вместе с дочерью?

– Дочь будут пускать к вам по воскресеньям и четвергам.

– Что же она будет делать одна? Где будет жить? Нет, уж если мне суждено умереть, то пусть я умру у нее на руках.

– Во всяком случае, вам нельзя оставаться в фуре. Вас убьют ночные холода. Вы должны непременно снять комнату. Можете?

– Если на короткий срок, то можем.

– У Грен-де-Селя сдаются внаем недорогие комнаты. Но, кроме того, вам нужны лекарства, хорошая пища, уход. В больнице у вас все это было бы.

Больная отрицательно покачала головой.

– Я не могу оставить дочь.

– Ну, как хотите… Воля ваша… Девочка, можешь войти!

Перрина вошла. Доктор вырвал из записной книжки листок, быстро написал на нем карандашом несколько коротких строчек и подал девочке.

– Вот, отнеси это в аптеку. Дай матери порошок № 1 и микстуру № 2. Давай через час по ложке; хинное вино давай ей за обедом, и пусть она ест больше и все, что ей нравится; особенно ей будут полезны яйца. Вечером я заеду опять.

Доктор направился к экипажу; Перрина пошла его провожать.

– Уговори ее лечь в больницу.

– А вы разве не можете ее вылечить?

– Не в одном лечении дело: нужен еще и уход… Она совершает ошибку, отказываясь лечь в больницу; ты и без нее не пропала бы: ты молодец.

Доктор подошел к экипажу, сел в него и уехал. Перрина побежала в аптеку. На все, предписанное доктором, у нее не хватило денег, потому что флорин брать не хотели; пришлось повременить с хинным вином и ограничиться одними лекарствами. На оставшиеся деньги она купила свежие яйца и венский хлебец.

– Очень свежие яйца, – сказала она, вернувшись в фуру, – и замечательный хлебец. Покушай, мама!

– С удовольствием, дорогая.

У обеих появилась надежда, а надежда иногда творит чудеса. Больная, два дня отказывавшаяся от всякой пищи, с аппетитом съела яйцо и половину хлебца.

– Ну, что, мама? Правда, так лучше?

– Да… да… правда…

Больная успокоилась. Перрина воспользовалась этим и отправилась к Грен-де-Селю, чтобы посоветоваться с ним относительно продажи фуры. Ее, наверное, купит сам Грен-де-Сель; он ведь все покупает: мебель, платье, тряпки, музыкальные инструменты, кости, бутылки. Труднее будет продать Паликара. Во-первых, кому и где? И сколько вообще в Париже может стоить осел? А вдруг Грен-де-Сель заплатит за фуру столько, что Паликара можно будет пока не продавать и оставить в Париже, а после выписать в Марокур и поселить там в конюшнях?

Но этой надежде не суждено было сбыться. Грен-де-Сель осмотрел фуру, постучал по ней крючком, заменявшим ему ампутированную руку, и с видом презрительного сожаления предложил за нее пятнадцать франков.

– Так мало? – воскликнула Перрина.

– А что я с ней буду делать? И то ведь из одной жалости к вам покупаю.

– Можно ли будет нам снять у вас комнату?

– Сколько угодно.

Сошлись на семнадцати с половиной франках за фуру, с тем что Перрина и ее мать снимут у Грен-де-Селя комнату, но днем будут иметь право пользоваться своей повозкой, поскольку в ней не так душно.

Грен-де-Сель повел Перрину осмотреть ее комнату. Помещение оказалось на редкость грязным и вонючим.

– Доктор знает эти комнаты? – спросила девочка с сомнением.

– Конечно, знает: он часто приезжал сюда к Маркизе, когда лечил ее.

Раз доктору эти комнаты были известны, стало быть, в них можно было жить, – иначе он не рекомендовал бы их. Если в одной из них жила маркиза, отчего же в другой не поселиться Перрине с матерью?

– Это будет вам стоить восемь су в день, – сказал Грен-де-Сель, – да три су за осла и шесть су за фуру.

– За какую фуру? Ведь вы ее у нас купили?

– Вы будете ею пользоваться, стало быть, должны и платить.

Перрина не нашлась, что ответить. Не в первый раз ее обманывали. Она уже к этому привыкла…

Большую часть дня Перрина потратила на приведение в порядок комнаты, в которой они собирались поселиться: она вымыла пол, протерла стены, потолок и окно, наверное, не видавшее ничего подобного с самого дня постройки дома.

Во время бесконечных путешествий от дома к колодцу, откуда приходилось брать воду для мытья, она заметила, что в этом углу двора росла не одна трава и чертополох. Из близлежащих садов ветром сюда занесло семена кое-каких растений, и, кроме того, соседи набросали сюда же отростки ненужных им больше цветов. Некоторые из этих отростков и семян, попавшие на подходящую для них почву, не только взошли, но и расцвели.

При виде цветов девочке пришла в голову мысль собрать букеты из красного и лилового левкоя и гвоздики и поставить их в комнате, чтобы перебить удушливый запах и хоть немного оживить обстановку… Несмотря на то, что у цветов явно не было хозяина, поскольку Паликар мог щипать их в свое удовольствие, Перрина все-таки не рискнула сорвать ни одного стебелька без позволения Грен-де-Селя.

– На продажу? – спросил он.

– Нет, просто чтобы поставить в нашу комнату.

– Сколько угодно. Но если ты захочешь торговать ими, то я начну с того, что сам их тебе продам; а если это для тебя, то не стесняйся, малышка. Ты любишь запах цветов, а я люблю запах вина. Только его и умею различать…

Из сваленной в кучу битой посуды она отобрала более или менее целые вазочки и поставила в них свои букеты. Так как цветы были сорваны в середине дня, комната скоро наполнилась благоуханием левкоя и гвоздики, и в ней даже как будто стало светлее.

Убирая свою квартиру, Перрина заодно успела познакомиться и со своими соседями: с одной стороны жила старушка, носившая на седых волосах чепчик, украшенный трехцветными лентами, наподобие французского флага; с другой – очень высокого роста человек, согнувшийся вдвое, всегда в кожаном фартуке, таком длинном и широком, что, казалось, будто это его единственное одеяние. Женщина в трехцветном чепчике была уличной певицей, как сообщил Перрине человек в фартуке. Это и была та самая Маркиза, про которую говорил Грен-де-Сель; каждый день она уходила из Шан-Гильо с красным зонтиком и толстой палкой, из которых она сооружала навес, когда устраивалась петь на перекрестках или на мостах. Что касается человека в фартуке, то, по словам Маркизы, он занимался починкой старой обуви и с утра до вечера работал, немой, как рыба, за что и получил прозвище «Дядюшка Карась». Хотя он почти ничего и не говорил, зато производил оглушительный шум своим молотком.