Мне несколько раз довелось видеть великого князя вблизи, и, признаюсь, взгляд его меня смущал.

Как вы знаете, для подозрительности князя Ивана оснований больше чем достаточно. Я не стану повторять известные вам обстоятельства его роста и воспитания. Но я должен сказать, что при всех отрицательных качествах князя Ивана, при его типично восточной жестокости, вспыльчивости и склонности к разврату, слухи о котором наводняют Москву по-прежнему и после княжеской женитьбы, при всем этом московский государь весьма образован, веротерпим и, наверное, не глуп…

Итак, я остановился на приезде великого князя Ивана к митрополиту в Новинский монастырь.

У них состоялся разговор с глазу на глаз. Подробности разговора, естественно, для меня остаются тайной, но о чем они беседовали, догадаться можно без особого труда.

Должен вам сказать, что московскому пожару предшествовали весьма важные знамения. Еще 3 июня с одной из московских церквей сорвался и разбился медный колокол, что, как вы понимаете, предвещало беду. А накануне пожара известный всей Москве прорицатель (их тут называют юродивыми) ровно в полдень плакал, взирая на церковь Воздвиженья на Арбате, с которой и началось бедствие.

Казалось бы, все говорило о том, что пожар не случайность, а возмездие господа бога великому князю, посягающему на римскую корону, погрязшему в распутстве и беззаконно мучающему своих подданных.

Однако, и это явное наущение митрополита — делу решили придать совершенно иной вид. Пожар объявили результатом поджога неких лиц, якобы умышлявших на великого князя и церковь.

Раз так, следовало искать виноватых. Посему князь Иван, опять же по совету митрополита, в этом я не сомневаюсь, повелел учинить розыск и назначил для ведения оного ряд бояр и близких себе людей, из которых я назову вам брата великой княгини Григория Захарьина, протопопа Благовещенской церкви новгородца Федора Бармина, князя Федора Скопина-Шуйского, князя Юрия Темкина, боярина Федора Нагого и еще некоторых известных в Москве лиц.

Все они противники бояр Глинских влиятельных родственников великого князя, фактических правителей Московии, ненавидимых старыми московскими родами и весьма непопулярных среди черни, положение которой поистине ужасно.

Однако, ваша милость, благоволите еще раз перечесть имена назначенных в розыск. Случайно ли собрали этих людей? А если не случайно, то на что рассчитывали князь Иван и митрополит? И если решение князя еще можно оправдать растерянностью, то митрополит, во всяком случае, понимал, что делает. Сколь же коварен и кровожаден сей человек, именующий себя священнослужителем!

Но, видимо, и сам князь Иван ничего не имел против избавления от докучливой опеки.

Ему же так давно и настойчиво твердят о его миссии, как наследника римских цезарей!

А теперь о последовавших событиях.

На пятый день после пожара назначенные в розыск князья и бояре собрались в Кремле на Соборной площади. Среди них находился и один из Глинских, боярин Юрий. Михаил же со своей матерью, бабкой великого князя, был в отъезде во Ржеве. Там его вотчина.

В Кремль сбежался и разоренный дотла пожаром московский люд. Бояр окружили, приступили к ним с вопросами, злобно выпытывали, почему не приехал сам великий князь, где митрополит и зачем не наказывают виноватых.

Чернь угрожала дубинами и была очень возбуждена.

Тогда бояре ответили, что вот они начинают розыск.

Им закричали, что искать виновных нечего, так как они известны: это, мол, бояре Глинские.

Я забыл написать, что кто-то пустил среди погорельцев слух, будто княгиня Анна, бабка великого князя, вместе с сыновьями приказывала добывать ей сердца из трупов, вымачивала эти сердца в воде и затем кропила полученной водой московские улицы.

Конечно, я знаю об этом давнишнем способе навлечения бед на враждебных людей, но я все же не допускаю мысли, что княгине Анне нужно было пускаться на такую пакость именно по отношению к Москве.

Она не могла иметь от своих действий никакой выгоды.

Слух про нее, конечно, пустили все те же враги Глинских.

Но как бы там ни было, а слух распалил толпу суеверных москвитян, набежавших в Кремль.

Ужасно вопя: «Выдавайте Глинских!» — толпа стала метать камни. Боярин Юрий Глинский, видя ожесточение черни и не рассчитывая на защиту прочих бояр, соскочил с коня, намереваясь укрыться в Успенском соборе. Ему удалось вбежать в церковь и припасть к спасительному алтарю, но дикая чернь, нигде не уважающая святынь, ворвалась в собор, вытащила боярина Юрия на паперть и дубинами размозжила ему голову, невзирая на мольбы о пощаде. Труп несчастного Глинского проволокли по Москве и, растерзав, бросили на торгу, что в здешнем обычае. Потом толпа устремилась грабить хоромы бояр. Правда, грабежом занимались немногие горожане. Остальные, распаленные видом крови, понося именитых людей, кинулись в летний царский дворец в сельце Воробьеве, что на горах возле Москвы-реки.

Кто-то сказал, будто великий князь прячет там Анну и Михаила Глинских.

Однако кровожадная толпа шла, угрожая и самому Ивану.

Чернь кричала, что пожар бог послал Москве и за грехи Ивана, за его зверства и любострастие, паче же всего за небрежение народом, которому он не отец, а худой отчим.

Толпу, конечно, разогнали, стреляя в нее из пищалей и малых пушек.

Передают, что великий князь, узнав о приближении полчищ черни, потерял всякое самообладание, бился в истерике, плакал и сам ничего для обуздания бунтовщиков не предпринял. Спасли его ближние люди, среди которых отличился бесстрашием и находчивостью княжеский постельничий (по-нашему, камердинер) некий Алексей Адашев. Говорят, он первый поднял ватагу великокняжеских молодцев, сам приказал палить из пушек, а когда один пушкарь замешкался и оробел, вырвал у него фитиль и поджег запал. На помощь Адашеву подоспели с вооруженными слугами те бояре, чьи дворы тоже стоят в Воробьеве, и чернь бежала, оставив на Калужской дороге убитых и раненых.

Алексей Адашев из незнатного служилого рода. Его отец не взыскан никакими чинами. Он просто один из той толпы незаметных людей, которыми окружал себя еще отец нынешнего великого князя. Людей, готовых на все, лишь бы выслужиться и угодить своему сюзерену. По слухам, Федор Григорьевич Адашев выполнял весьма неприятные обязанности, чуть ли не обязанности великокняжеского палача.

Теперь оба Адашевых — отец и сын — в большой чести. Алексея Адашева князь Иван не отпускает от себя ни на шаг.

Едва ли не ближе Алексея Адашева стал теперь князю и безвестный доселе поп из причта церкви Благовещенья, некий новгородец Сильвестр.

Очевидно, Сильвестр весьма умен и хитр. Он весьма почитаем среди влиятельных москвичей, в частности тесно связан с князьями Старицкими, являющимися по здешним законам самыми первыми претендентами на престол в том случае, если Иван будет бездетен.

Во время бунта поп Сильвестр находился около великого князя Ивана. Передают, что он призвал Ивана покаяться, прекратить гонения на своих верных слуг — бояр, оказать им милость, во всем слушаться церкви. В противном случае он угрожал князю великой карой господней, говорил, что отступится от него, как Самуил от Саула, чем поверг Ивана в трепет.

Великий князь плакал перед попом, признал все свои грехи и умолял молиться за него.

Сильвестр стал молиться, и толпы черни в самом деле были рассеяны.

Вы понимаете, ваша милость, что князь Иван теперь весьма дорожит Сильвестром. Он просто благоговеет перед ним.

Пережитое потрясение сильно подействовало на великого князя. Он не только перестал сторониться государственных дел, но, напротив, теперь уже ничто не решается без Ивана. Передают, что князь действительно перестал пить вино, не знает других женщин, кроме княгини Анастасии, и непрерывно совещается с избранными им людьми о положении страны и народа.

Больше того, недавно он созвал в Москву людей всех состояний (у московитов такое сборище называется Земским собором) и, выйдя к ним на Троицкую площадь, держал весьма длинную и прочувственную речь.