О чем они говорят?
Что так возбудило престарелого профессора?
А что в мыслях вон у того молодца в бараньей высокой шапке?
Вон у той высокой, надменно поджавшей тонкие губы красавицы панны?
Не узнаешь.
Чужой город.
Чужие люди.
Чужие нравы.
Чужая речь.
Речь то польская, то еврейская, то немецкая, то итальянская, то венгерская…
Но нет! Прислушаться — и зажурчит, зазвенит в этом смешанном говоре и родной русский язык. Как ручеек, несущий и свои добрые прохладные струи в потоке других ручейков!
А раз слышна русская речь, значит не страшно!
Значит, и не так уж он чужд, этот город.
Да и почему ему быть чуждым?
Он славянский. Свой.
Только оглушил поначалу пестротою.
Ну да, бог даст, обживемся, осмотримся!
***
Федоров с сыном миновали центр города и, расспрашивая дорогу у встречных, добрались до прибрежных улочек, где среди небогатых домов, недалеко от базара, сыскали, наконец, дом львовского мещанина Ивана Бильдаги.
Бильдага, владевший подо Львовом клочком земли, который сдавал внаймы крестьянам, промышлял торговлей с Валахией и Молдавией.
К нему у Федорова было письмо от Мамоничей. Правда, давнее, год с лишним назад написанное. Но больше податься было некуда…
Федоров постучался на крыльце.
На крыльцо вышел мужик, стриженный под скобу, в полотняной вышитой рубахе, заправленной в зеленые шаровары, в сапогах. Узнав, что гость от Мамоничей, махнул рукой на письмо, обнял Федорова, засуетился, закричал, чтобы отворяли ворота.
В доме у него в красном углу висели русские иконы.
Федоров и Ванятка перекрестились с облегчением.
Гостей принял радушно.
Иван Бильдага знал, что к нему может приехать знаменитый друкарь, создатель первых православных книг, был польщен честью, а еще больше обрадован встречей со своим, с русским.
Покинул он родные белевские места еще мальчишкой, но в памяти хранились и обрывистые берега Оки, и подступивший к воде сосняк, и скрип коростелей в заречных лугах…
Впрочем, вздохам Бильдага отдал только первый день. На следующее же утро он без обиняков спросил Федорова, как думает устроиться приезжий, имеет ли капитал для покупки дома и устройства печатни.
Такая прямота насторожила и покоробила Ивана Федорова.
Он отвечал уклончиво, осторожно.
Впоследствии ему не раз пришлось стыдиться за свою начальную скрытность, за сомнения в Бильдаге.
— Проведи меня к вашему епископу, к Гедеону Балабану, — попросил Федоров. — Одному мне печатню не поднять.
— Будешь просить денег? — спросил Бильдага. Он покачал головой, не скрывая сомнений в разумности такой просьбы.
Но проводить к епископу не отказался.
— Что ж? Пойдем…
***
Епископ Гедеон Балабан внимательно смотрел на коренастого, широколицего человека с окладистой, тронутой серебром русой бородой. Епископа раздражали и смущали голубые требовательные глаза этого человека, раздражал звук его густого, неуместно громкого голоса.
Епископ давно слышал об Иване Федорове, знал и его печатные книги.
Книги были хороши.
Но взять в толк, почему Федоров требует помощи, епископ не мог. Всякое мастерство — дело самого мастера. Хочет печатать книги, пусть печатает. А при чем тут он, Гедеон Балабан?
— Во сколько же обходится печатня? — все же спросил епископ.
— Один станок, владыка, не менее двухсот злотых. Но еще бумага нужна. Хотя бы на триста злотых. Да мастерам для начала заплатить..
Епископ поднял ладони, словно загораживаясь.
— Пятьсот злотых! Пятьсот злотых! Да на пятьсот злотых можно купить триста коров!
Иван Федоров посмотрел на епископа озадаченно. Шутит, что ли? Но Балабан не шутил.
— Пятьсот злотых! — повторил он. — Господи помилуй! Таких денег у нас не имелось и не имеется!.. Таких денег! Таких денег!
Деньги у Балабана имелись. Но епископ славился своей скупостью не в одном только Львове. И вдобавок он искренне не понимал, почему должен помочь мастеру.
— Я ж не для себя прошу! — сказал Федоров. — Для церкви же! Ведь нету книг у люда христианского. Знаю. Сам всю Литву проехал.
Но Балабан почти не слышал. Глядя поверх Федорова, он все еще шевелил губами, беззвучно повторяя сразившую его сумму.
— Святой отец! Насмотрелся я на гонения, каким подвергают истинных христиан. Насмотрелся на страшную жизнь их. Коли не словом божьим, чем еще вдохнуть в них надежду на избавление, на справедливость? Оттого и стою здесь сиротой, оттого и молю — помоги!
Балабан перевел, наконец, взгляд на Федорова и словно изумился, что друкарь еще тут…
— Нет у меня денег! Нет! Нет! — замахал он руками. — Ступай! Ступай! Сам, сам друкарню делай… Сам!.. Нет денег!
Иван Федоров не тронулся с места. Если и здесь ему откажут, хоть руки на себя накладывай. Не в Краков же, в глотку католикам, лезть…
— Святой отец! Выслушай меня! Мне ничего не надо! Только прокормиться! А книги я делаю, каких нигде нету… У меня доски с собой, шрифт… Апостола по десять злотых продавать можно. Четыреста книг напечатаю, как в Москве, вот тебе четыре тысячи злотых! Три тысячи чистыми выгадаешь!
— Нету, нету у меня денег! — твердил Балабан. — И о выгоде грешной слушать не хочу… Сколько будешь печатать-то? Месяц?
— На одном станке, владыка, меньше чем за год не управиться…
— Вот, вот! Видишь!.. Да и денег таких нет! Нет! Откуда им взяться у меня? Нет! Ступай!
Федоров уже не находил слов.
Отчетливо подумалось: деньги, вырученные за продажу псалтырей, на исходе. С ними начинать дело нельзя. Скоро он окажется без средств. Тогда останется только продать коней и инструменты, доски и шрифт.
Отчаяние бросило Федорова на колени.
— Владыка! Во имя господа бога молю! Снизойди к речам моим! Погибнет дело богоугодное!
Балабан поднялся со стольца, отступил, крестя Федорова.
— Бог с тобой! Ты пошто так? Зачем? Зачем? Не надо!.. На все воля творца… Не захочет, не допустит… Да… Ладно, скажем… Не допустит… Да…
Он боязливо позвал:
— Игнатий!
Вошел угрюмый дьякон.
— Вот ступай, тебя Игнатий проводит, проводит… Да… Иди с богом. Нету у меня таких денег, нету!.. Иди!
Угрюмый Игнатий тронул Федорова за плечо.
— Слышал, что ль?
Федоров медленно поднялся с коленей, стараясь не показывать увлажнившиеся глаза. Глухо пробормотал:
— Прости, владыка…
Дьякон топал следом за ним до выхода на улицу. Тяжело. Неуступчиво…
Иван Бильдага в следующие дни водил Федорова от одного православного священника к другому, от одного богатого православного купца к другому богатому купцу.
И с каждым днем Федоров приходил все в большее отчаяние. У священников, прознавших об отказе епископа, денег не находилось. Купцов книги удивляли, но никто не хотел давать денег даром.
Иной раз Иван Федоров, измученный скитаниями и напрасными просьбами в других городах, не мог выдержать унижающих разговоров.
На глазах его выступали слезы. Он молил о помощи. Но все было напрасно. Ни духовенство, ни богатые горожане ему не помогли.
Вернувшись после одного из посещений купцов в дом Ивана Бильдаги, Иван Федоров сел во дворе на колоду для рубки дров и, закрыв лицо ладонями, долго молчал.
Сын угрюмо сидел рядом.
— Все людишки подлы! — бубнил он. — Зря ты, отец, отказался от Спасова… Увидел теперь, ради кого живота не щадишь?.. Да кому ты нужен? Кому твои книги нужны?
Иван Бильдага сокрушенно вздыхал, не зная, чем помочь.
Федоров словно очнулся.
— Врешь! — сказал он. — Не могла искра божия в людях погаснуть!.. Не верю!.. Я пойду!
— Да куда еще? — с раздражением и досадой воскликнул сын. — Уже все пороги обил! Смеются вслед!
— Молчи! Я к людям пойду! К христианам! На паперти встану! Буду у вдовиц и сирот на проповедь слова божьего просить! Пусть станет стыдно богатым и знатным за скаредность их!
***
