К своим публичным выступлениям Столетов готовился с особой тщательностью. «Никогда не забуду, — писал К. А. Тимирязев, — как… он распекал меня, как школьника, за один неудавшийся в моем сообщении опыт. Тщетно представлял я себе в оправдание, что неудача произошла оттого, что во время перерыва сдвинут был прибор, а я это заметил, когда было уже поздно. Он только строго повторял: «Перед публикой не может быть удач или неудач. Понимаете — не может быть».

Сохранившаяся стенограмма одного из выступлений Столетова в Политехническом музее показывает, с каким великолепным, уверенным мастерством вводил ученый слушателей в сущность показываемых опытов.

Демонстрируя электрические лампы, изобретенные русскими электротехниками, Столетов говорил:

«На мою долю выпадает обязанность помочь Вам ориентироваться среди этой импровизованной выставки электрических огней и дать словесный аккомпанемент к опытам и снарядам моих дорогих сотрудников.

Позвольте прежде всего объяснить в двух словах план нашей электрической сети. Паровой двигатель, помещенный снаружи здания внизу, вертит две динамоэлектрические машины Музея, которые служат, так сказать, сердцем электрического организма. Ток машин впущен в залу по толстой проволоке, как бы главной артерии, идущей вдоль одной из стен, и выпускается обратно к центру другим проводником, заменяющим вену. Между этими двумя каналами перекинут, в виде мостиков, ряд вторичных; в каждом из них есть часть, напоминающая волосные каналы организма: в каждый мостик включен угольный волосок одной из 23-х (30-свечных) лампочек».

Показывая аудитории электростатическую машину, Столетов так пояснял ее отличие от динамомашины:

«В чем разница между этим аппаратом и теми источниками электричества, которые освещают залу? Продолжая нашу аналогию, мы уподобим электрический ток последних такому потоку, который, стекая по умеренному скату, несет довольно большую массу воды. Электрофорная машина дает нам скудную струю, но эта струя падает с громадного обрыва. Эти немногие капли, обладая большим напором, могут просачиваться чрез пространство, почти пустое, и раскалять в нем остаток вещества. Снаряд с такою же силою напора, какую дает электрофорная машина, и с тою массою текущей струи, какая циркулирует в наших лампах, грозил бы смертельной опасностью при малейшей неосторожности».

Замечательно, что на том же «электрическом вечере» Столетов, познакомив слушателей с устройством электрических ламп, показал и объяснил такие редкостные явления, как вращение плоскости поляризации света под действием магнитного поля, свечение в разреженных газах и т. д.

«Их трудно показывать большой аудитории, — сказал Столетов об этих опытах, — они сравнительно невзрачны, но они драгоценны для физика, Они дают путеводную нить, помогающую уяснить себе, что такое электрический процесс». В этой прозорливой фразе сказался ученый, далеко смотревший в будущее.

Столетов никогда не пасовал перед трудностями. Он не брал для популярных статей темы, которые легче поддаются популяризации. С совершенно иным критерием подходил Столетов к отбору тем. Если вопрос назрел в науке, имеет животрепещущее значение, этого было достаточно для того, чтобы Столетов, превозмогая любые трудности, приступил к популярному изложению вопроса.

Любовь к пропаганде науки Столетов развивал у своих учеников и соратников. Из учеников Столетова его замечательное мастерство популяризации науки особенно воспринял Д. А. Гольдгаммер. Общедоступные книги и статьи Гольдгаммера — «Невидимый глазу мир», «Механические процессы (молекулы, эфир и электроны)» и другие — обладают лучшими чертами столетовского стиля. Как и его учитель, Гольдгаммер был в своей литературной деятельности воинствующим материалистом.

Начавшееся в шестидесятых годах наступление реакции, старавшейся сохранить в полной неприкосновенности власть феодальной верхушки, еще сильнее развернулось в семидесятые годы.

Борясь против освободительных идей шестидесятых годов, реакция прибегала к самым различным средствам. В ход были пущены не только административный нажим и грубый окрик, но и более тонкие средства. Появляется ряд книг, статей, памфлетов, цель которых — оклеветать деятелей шестидесятых годов, осмеять, облить грязью революционно-демократические идеи.

Бороться с передовым мировоззрением помогали и идеалисты всяческих мастей.

Характерно, что именно в эти годы большое распространение получает импортное поветрие — спиритизм. Вызывание «духов», столоверчение, захватывает не только скучающих светских дам, но даже и некоторых ученых.

С огромной силой оказалось наступление реакции и в области просвещения.

В семидесятые годы XIX века слова «министерство народного просвещения» выглядели издевательскими. Предводительствуемое махровым реакционером Д. А. Толстым, министерство это скорее можно было бы назвать министерством по борьбе с просвещением.

Вести атаки на науку, на университет министерству помогали и реакционные журналисты: переметнувшийся в лагерь откровенных реакционеров Катков, издатель «Русского вестника» и «Московских ведомостей»; князь Мещерский, редактор «Гражданина»; мракобес Аскоченский, издававший «Домашнюю беседу».

Журналист Катков, девизом которого была борьба за твердость государственной власти, за незыблемое самодержавие и тщательный полицейский контроль над всеми областями жизни, выступает инициатором борьбы за реформу преподавания.

Каткову всюду мерещатся революция, крамольные идеи. На страницах своей газеты и журнала Катков ведет яростную атаку против революционно-демократического лагеря.

В своих статьях Катков, нашедший себе верного ученика в лице министра народною просвещения Д. А. Толстого, пропагандирует необходимость введения так называемого классического образования. Он требует сократить, а затем изъять из программы средней школы преподавание истории и литературы. «Преподавание истории русской словесности в гимназии — сущее зло», — писал этот жандарм от литературы.

Катков настаивает на всемерном увеличении часов, отводимых на преподавание древних языков. В изучении грамматики мертвых языков Толстой и Катков видят охранительную меру против проникновений в гимназию демократических идей. В своем рвении изгнать из преподавания все, что может в какой-то степени быть «опасным», Толстой доходит подчас до абсурда. В школах почти совершенно упраздняется преподавание естествознания.

Нападкам подвергся и университетский устав 1863 года.

Толстой и Катков считали, что этот устав не способен предохранить университеты от студенческих волнений. Пропагандируя необходимость упразднения всякой выборности в университетах, Толстой исподволь, циркулярным порядком, упразднял этот устав. Министерство издало целый ряд правил, обязывающих администрацию университета и полицию к координированным действиям против студенчества. В высшей школе была учреждена специальная инспекция министерства народного образования, являвшаяся, по сути дела, филиалом охранного отделения.

Реакционеры требовали, чтобы устав 1863 года, уже давно явочным порядком нарушавшийся начальством, был отменен законодательством.

Расшатывать передовую науку помогали и люди, именовавшие себя учеными. Консервативная профессура вела подрывную работу изнутри, играя наружу правительству и реакционерам-журналистам.

В Академии наук господствовала реакционная партия, которая ревниво охраняла академию от притока в нее молодых русских сил.

Открывая доступ в академию бездарным заезжим иностранцам, власти не допускали в это учреждение, которое должно было бы стать штабом науки, таких ученых, как Сеченов и Менделеев.

Немало реакционеров было и среди профессуры Московского университета. Любимов и Леонтьев, сблизившиеся с Катковым и ставшие ею неразлучными друзьями, вели борьбу против ученых, сохранивших верность идеям шестидесятых годов.

В это время, в годы усиленной и варварской капитализации, в России развивается буржуазное хищничество, тысячи людей охватывает «золотая лихорадка», широко распространяется дух авантюризма, повальное увлечение всевозможными аферами. С большим мастерством отразил в своих произведениях эту эпоху Салтыков-Щедрин.