На первых же порах своей деятельности Столетов стяжал себе репутацию «беспокойного». Реакционная профессура тотчас же почувствовала в молодом преподавателе грозного, опасного противника, «молодые» же, — так называли тогда оппозицию реакционному большинству, — Ф. А. Бредихин, А. Ю. Давидов, Ф. А. Слудский, А. П. Богданов и другие, с приходом Столетова почувствовали, что их полку прибыло.

Столетов смело выступал против решений, протаскиваемых реакционерами. Он вел свои атаки продуманно и расчетливо. Столетов говорил всегда спокойно, без выкриков, очень вежливо, но тем сильнее была убийственная логика его слов, тем больнее обжигал противников сарказм его замечаний. Он бил недругов_; тщательно выбирая направление своих ударов. И видел, как удары доходят до цели. И вот уже противники, припертые к стене, не выдерживают своего притворно благодушного тона и выходят из себя. «От нападений Столетова на заседаниях, — писал Андрей Белый, — расстраивались сердца, случались истерики».

Не нужно было быть пророком, чтобы уже по первым шагам Столетова понять: трудна будет жизнь этого человека.

Высоко принципиальный, необыкновенно честный, непреклонный в своих убеждениях, Столетов никогда не уклонялся от борьбы, если в ней была необходимость.

«Этого человека, — писал А. П. Соколов, — никогда нельзя было упрекнуть, что он ради своих интересов изменил свои убеждения, что он старался приспособиться к требованиям среды или обстоятельствам. Он предпочитал оставаться верным своим принципам, хотя это иногда ему стоило немалых страданий. Чувство долга, высокое сознание долга было одной из замечательнейших сторон Столетова.

Никогда, ни при каких обстоятельствах Столетов не извращал истину, не старался ради каких-либо интересов представить факты или события в ложном свете. Слушавшие Александра Григорьевича Столетова всегда знали, что его рассказ точно, без всяких прикрас, не скрывая никаких темных сторон, рисует действительное положение дел».

«Признав что-либо справедливым или натолкнувшись на несправедливость, — пишет К. А. Тимирязев, — он шел напрямик для достижения первого, для устранения второй. Не выискивая борьбы, он никогда не уклонялся от нее ради эгоистического желания спокойствия, достижения житейских благ или сохранения так называемого «мира и согласия»… В этом потомке старых новгородцев было что-то гордое, непреклонное — полное отсутствие той податливости, той, так сказать, пластичности, готовой ко всему приспособляться».

Восстановив против себя реакционных профессоров, Столетов в то же время завоевал глубокое уважение у передовых ученых, таких же, как и он сам, энтузиастов русской науки.

За суховатой и сдержанной внешностью этого человека, не терпящего фамильярности и сентиментальных излияний, они увидели человека внимательного и отзывчивого. Товарищи знали, что в затруднительных случаях они всегда найдут у Александра Григорьевича горячую и энергичную помощь и поддержку. «Я не знаю человека более обязательного, более готового помочь другу своим советом, знаниями или трудом, — говорил А. П. Соколов. — Бывали, конечно, случаи помощи и материальными средствами, хотя Александр Григорьевич никогда о них сам не рассказывал».

«Не в его характере, — вспоминал Тимирязев о своем друге, — было выставлять напоказ людям свои глубокие и симпатичные душевные качества. То доброе, которое он делал, он делал так, что шуйца не ведала, что творит десная…

Факультетские товарищи вспоминают один случай, где своими более чем скромными средствами он подоспел на выручку серьезно нуждающемуся, когда этих средств недостало у более богатого чем он, университета».

А. П. Соколов рассказывал: «На самом себе я имел случай испытать не раз чувства его искренней дружбы, особенно же она обнаружилась в 1888 году, во время моей болезни в Боржоме. Александр Григорьевич, случайно туда попав в то же время и узнав, что я лежу в беспомощном состоянии, взял меня на свое попечение, более недели ухаживал за мной, как нянька, лишая себя прогулки, наконец устроил для меня в одном русском семействе хороший домашний стол и пр. Вообще дружбу свою Александр Григорьевич проявлял не на словах, но на деле, в активной форме».

Вскоре же после водворения Столетова на университетской кафедре его коллеги и слушатели убедились, что к ним пришел не только превосходный лектор и замечательный человек, но и крупный исследователь.

Зимой 1868 года Столетов заканчивает свою магистерскую диссертацию, успешно разрешив труднейшую задачу, взятую им темой для своей первой научной работы. Столетов сумел одолеть головоломную общую задачу электростатики, расчленив ее на ряд более простых задач. Запутанное взаимодействие между множеством проводников Столетов свел к сумме многочисленных простых взаимодействий между всего лишь двумя проводниками. Объединив результаты решения частных простых задач, Столетов получил решение общей задачи.

В своей первой работе — чисто теоретической — Столетов показал себя человеком, виртуозно владеющим самыми сложными и тонкими методами математики.

Работа Столетова была выдающимся завоеванием теоретической электрофизики.

Свою диссертацию Александр Григорьевич прочитал 15 февраля 1869 года в Московском математическом обществе.

Этой работой молодой ученый завоевывал заслуженную славу крупного авторитета в науке об электричестве.

В мае 1869 года Столетов блестяще защитил свою диссертацию — ему присваивают степень магистра. Сторонний преподаватель, все это время получавший более чем скромное жалованье — 500 рублей в год, утверждается в звании доцента.

Вскоре после защиты диссертации Столетова постигает большое несчастье: он заболевает тяжелым нервным расстройством. Молодой организм ученого не выдержал чрезмерного напряжения. Упорная работа над созданием курса, бессонные ночи, проведенные над диссертацией, горячие схватки на заседаниях совета не прошли даром для здоровья Столетова.

Близкие Столетову люди знали, каким напряжением воли доставались ему, обладавшему впечатлительной и тонкой до болезненности душевной организацией, его пресловутые невозмутимость, сдержанность и самообладание. Переживания Столетова были глубоки и сильны. Прочитав, например, «Преступление и наказание», он несколько дней подряд, по воспоминаниям родных, чувствовал себя потрясенным. Только, постоянная внутренняя дисциплина помогала ему держаться спокойно.

Здоровье Столетова было настолько расшатано, что врачи строго-настрого запретили ему продолжать умственную деятельность.

Болезнь на целый год вывела Столетова из строя. Он, уже сроднившийся со своей аудиторией, вынужден был проводить дни в стенах лечебниц. У него отнимают книги, ему запрещают писать. Это был, пожалуй, самый мрачный период в его жизни. Столетов скитается из одной лечебницы в другую. Стремясь поскорее выздороветь, он ищет врачей и в Москве и в Петербурге.

Только через год консилиум профессоров находит, что Столетов может начать работать. Напутствуя своего пациента, врачи советуют ему заниматься поменьше, не переутомлять себя. Но быстро Столетов забывает их советы. Он снова с головой окунается в кипучую и разностороннюю деятельность.

«Поколение, для которого начало его сознательного существования совпало с тем, что принято называть шестидесятыми годами, — говорил в 1907 году К. А. Тимирязев, — было, без сомнения, счастливейшим из когда-либо нарождавшихся на Руси. Весна его личной жизни совпала с тем дуновением общей весны, которое пронеслось из края в край страны, пробуждая от умственного окоченения и спячки, сковывавших ее более четверти столетия».

Словно вешние воды, прорвавшие плотину, хлынули новые молодые силы; множество виднейших деятелей русской культуры — замечательных художников, композиторов, писателей, философов, скульпторов, критиков — появилось в те годы.

Энгельс писал: «Если у общества появляется техническая потребность, то она продвигает науку вперед больше, чем десяток университетов»[11]. Такая потребность стала настоятельной в России ко второй половине XIX века. В шестидесятых годах в русском обществе пробуждается небывалый интерес к естествознанию. В эти годы русский народ выдвинул из своих рядов целую плеяду ученых.