Словом, после ужасного события, всколыхнувшего весь мир, пожалейте меня, добрая моя Роза, как жалею Вас я, ибо нет сейчас ни одного чувствительного и благородного сердца, которое не плакало бы кровавыми слезами. Передаю Вам привет от всех родных; мы Вас по-прежнему любим.

Мари де Корде».

Возможно, после казни короля Шарлотта стала задумываться о том, способна ли женщина остановить кровопролитие, виновником которого она считала Марата. В своих воспоминаниях жирондист Бюзо писал о Марате: «Кажется, сама природа собрала в нем все пороки человеческого рода. Он уродлив, как преступление, у него уродливое тело, изъязвленное развратом, он похож на дикого зверя, хитрого и кровожадного. Он говорит только о крови, проповедует кровь, наслаждается кровью. Он чудовище. Его апофеоз когда-нибудь станет горькой сатирой на революцию 1793 года». Апофеоз Марата еще впереди, как впереди и решение Шарлотты спасти революцию от «чудовища».

Описывают случай: прогуливаясь в окрестностях Кана, Шарлотта встретила на берегу океана священника. Глядя на волны, мадемуазель Корде спросила: «Господь может укротить океан, но разве может он укротить океан людского возмущения?» Задумавшись, священник промолвил: «У моря людского нет преград». Тогда Шарлотта задала вопрос себе самой: «А вдруг это море остановится по мановению руки женщины?» Скорее всего, этого коротенького диалога никогда не было. От улицы Сен-Жан до океанского побережья путь неблизкий, и вряд ли мадемуазель Корде отважилась бы на столь дальнюю прогулку, тем более в одиночестве. Но образ грозного людского моря, несомненно, не раз возникал в ее мыслях. «Мы здесь пребываем во власти разбойников, и если бы мы не знали, что "поступки людей не волнуют небеса", мы бы, наверное, возненавидели эту республику». Этим строкам Шарлотты вторили слова Манон Ролан: «Революция омрачена негодяями, она стала отвратительна».

Главным результатом революции 10 августа стало провозглашение республики. В ночь с 21 на 22 сентября 1792 года Париж танцевал, ликовал и восклицал: «Да здравствует республика!» Мадам Ролан, в гостиной которой по столь торжественному случаю собрались все ее друзья, радовалась, пожалуй, больше всех: почитательница античных авторов, наконец-то она сумеет пробудить в обществе великие добродетели древних!

Мари Жанна Флипон, ставшая в двадцать шесть лет супругой почтенного (далеко за сорок) провинциального чиновника Ролана де ла Платьер, с радостью откликнулась на революцию и, не имея возможности самой делать политику, вывела на политическое поприще мужа. С помощью умной и энергичной жены Ролан сначала стал депутатом, а после избрания в Конвент при поддержке жирондистов — министром иностранных дел. Представляя себя «просвещенной римлянкой или афинянкой», Манон создала салон, где собирались близкие ей по духу и образу мыслей депутаты Жиронды, и через друзей и мужа активно влияла на политику, проводимую правительством жирондистов.

Дружеские собрания в доме Роланов вызывали особенную озлобленность у монтаньяров: любое сообщество — это уже заговор! Газета «Папаша Дюшен» писала, что Манон Ролан, «эта интриганка, лысая и беззубая ведьма хочет околдовать народ, чтобы вновь поработить его и восстановить позорную королевскую власть», что «Цирцея должна умереть, тогда Республика будет спасена».

Многих лидеров Горы[52] зачастую объединяла только общая цель, а друг о друге они высказывались не менее резко. Особое недоверие вызывал кумир толпы Марат. Робеспьер опасался его, Кутон заявлял, что одно лишь имя Марата напоминает о преступлении. Чопорный Робеспьер, старавшийся держаться особняком, имел огромный штат личных шпионов, доносивших ему обо всех и вся, и друзьями считал только политических попутчиков. Дантон, чей темперамент и характер являли собой полную противоположность Робеспьеру, старался обзавестись не столько друзьями, сколько союзниками, особенно тайными — на всякий случай, ибо ему необходима была не только революция, но и деньги. Манон Ролан пыталась привлечь в свой салон и Дантона, и Робеспьера, но ей это не удалось.

Вечером знаменательного дня в гостиной мадам Ролан можно было увидеть Петиона, Бриссо, Гаде, Луве, Буайе-Фонфреда, Дюко, Гранжнева, Жансонне, Барбару, Верньо, Бюзо. Друзья разговаривали, строили планы на светлое будущее, радовались, что наконец-то они достигли цели, к которой шли так долго. Возможно, несколько мрачным выглядел Петион, избранный первым председателем Конвента: его мучили мысли о сентябрьских расправах, которые он, будучи мэром Парижа, был обязан предотвратить, но не сумел. В те дни он принес страшную жертву времени, равно как и страху и растерянности, охватившей тогда всех руководителей революции, включая народных кумиров Марата и Дантона.

Среди собравшихся был Луве де Кувре, блестящий литератор, автор фривольного романа «Похождения кавалера Фобласа»[53], издатель листка политических новостей под названием «Часовой» (La Sentinelle). «У него благородный лоб, в глазах всегда горит энтузиастический огонь, он умен, добродушен, в нем храбрость льва сочетается с детским простодушием», — писала о нем мадам Ролан, сравнивавшая Луве с Каталиной. Характером писатель часто напоминал расшалившегося ребенка. В январе 1792 года Луве, возмущенный повышением цен на сахар, выступил в Якобинском клубе с призывом не употреблять сахар до тех пор, пока спекулянты не вернут прежнюю цену — 20 су за фунт. Якобинцы подписали это воззвание и велели развесить его на улицах Парижа. Депутат Луве мечтал произнести в Конвенте речь, которая свергнет Робеспьера. Эта идея настолько его захватила, что когда он, наконец, поднялся на трибуну, его товарищи уже знали содержание его речи.

Особенно радовался установлению республиканского правления Гранжнев. Год назад, когда возникла угроза реставрации монархии, он и его друг Шабо решили ценой собственной жизни поднять народ на восстание. Для народа революция означает месть, считали они, а чтобы побудить народ на месть, надо указать ему жертву и ее убийцу. Следовательно, надо сделать так, чтобы убийцей считали двор. Поэтому должен найтись гражданин, который согласился бы пожертвовать собой у ворот дворца, дабы смерть его вызвала народный гнев. И Гранжнев стал убеждать Шабо заколоть его на ступенях Лувра. «Утром найдут мой труп. Вы обвините двор! Мщение народа довершит остальное!» Но у Шабо рука не поднялась убить друга. По другой версии, отказаться от этого страшного плана друзей отговорил Верньо, пообещав выступить в собрании с речью, обличающей монархию.

Верньо, избранный в 1791 году депутатом Законодательного собрания от департамента Жиронды, сразу получил признание как выдающийся оратор. Во многом благодаря его красноречию окружавшая его группа депутатов получила название жирондистов; Верньо стал ее вдохновителем. В июле 1792 года Верньо впервые поставил вопрос о низложении короля. После 10 августа собрание по докладу Верньо, являвшегося в то время его председателем, приняло декрет об отстранении короля от власти и созыве Национального конвента. Невысокого роста, не красавец, Верньо преображался, когда начинал говорить. По словам Ламартина, на лице его отражалась душа, а «фигура принимала выражение идеальное». Именно Верньо выступил с ответом Робеспьеру, когда тот обвинил его, а с ним и всех жирондистов, в отсутствии патриотизма и умеренности: «Я знаю, что во время революций мечтать успокоить своей волей народное волнение было бы таким же безумием, как если бы кто-то вздумал приказать утихнуть волнам, подгоняемым ветром. Обязанность законодателя — насколько возможно, предупреждать мудрыми советами бедствия, причиняемые революцией, и если для того, чтобы быть патриотом, придется объявить себя защитником насилий и убийств, то — да! — я умеренный!»