После расправы с Байе в Кан привезли гильотину, и множество граждан потребовали немедленно испытать новый механизм. Поэтому когда из предместья Воксель пришло известие о гибели местного пьянчуги, соседа, убившего пьянчугу, схватили вместе с женой и обоих отправили на гильотину. Страшное зрелище понравилось одним и ужаснуло других. Первых оказалось больше, и вскоре казнили сразу пятерых преступников; пятому, приговоренному к галерам, отрубили голову «за компанию». Прошло немного времени, и на гильотине окончил свои дни неприсягнувший кюре Гомбо, который в свое время принял последний вздох матери Шарлотты. Кюре пытался скрыться, но отряд жандармов с собаками, посланный по его следу, поймал беглеца.

Шарлотта не ходила смотреть на «новую машину», с нее хватило рассказов Леклерка и Бугон-Лонгрэ. Ипполит Бугон-Лонгрэ, занявший прокурорское место погибшего Байе, продолжал поддерживать дружеские отношения с мадемуазель де Корде и наверняка обсуждал с ней последние события. Создается впечатление, что сложившаяся в городе обстановка постепенно превратила Шарлотту в затворницу: места народного ликования все чаще окрашивались кровью.

Двадцать первого сентября Конвент провозгласил Францию республикой, свободной от короля. Насколько это известие обрадовало Шарлотту? Она знала, что, например, в числе 13 депутатов, избранных в Конвент от департамента Кальвадос, оказались презираемый ею Фоше и виновник избиения в Версоне Кюсси, а парижане избрали в Конвент Марата и его друга Паниса, выставившего свою кандидатуру на выборы ради того, чтобы избежать преследований за растрату казенных денег. Правда, среди тринадцати депутатов Кальвадоса не было ни одного монтаньяра, а из 750 депутатских мандатов Конвента монтаньярам принадлежало менее ста, в то время как жирондистам — в два раза больше. Остальные — так называемое «болото», депутаты, не присоединившиеся ни к одной из двух главных противоборствующих партий. Жирондистов поддерживали федераты, те, которые ходили по улицам Парижа и распевали куплеты о том, что скоро настанет время, когда они потребуют головы Марата, Робеспьера, Дантона и их сторонников. Большинство куплетов целились в Марата, этот кровожадный фантом, скрывавшийся за газетным листом:

Шарлотта сочувствовала жирондистам, полагая, что они способны установить в республике законность и порядок. Тем более что после 10 августа лидер жирондистов Бриссо заявил о необходимости прекратить революцию и начать вырабатывать законы. «Мы совершили революцию против деспотизма, революцию против монархии, теперь остается совершить последнюю — против анархии». В ответ Марат назвал жирондистов «злодейской кликой».

Наивные, страстные, красноречивые, отважные, молодые, жирондисты, по словам автора многотомной «Истории Французской революции» Луи Блана, являлись «людьми свободы», в то время как монтаньяры — «людьми равенства». Личная свобода жирондистов предполагала либеральную экономическую свободу в рамках закона и выборное правление, опирающееся на наказы избирателей. Общественная свобода монтаньяров, немыслимая без равенства, загоняла свободу в жесткие рамки государственных интересов и во имя этих интересов оправдывала подавление свободы отдельного гражданина. Как говорил Робеспьер, «при конституционном режиме достаточно защищать личность от злоупотребления властей; при революционном режиме общественная власть сама должна защищаться от нападок фракций». В общем, свобода и равенство, которые Руссо видел в образе двух обнявшихся сестер, у Робеспьера выступали, скорее, в облике пожирающих друг друга тигров.

В избранном всей Францией Конвенте борьба началась с первых же дней его существования. Главными вопросами, затрагивавшими интересы всех депутатов, всей страда, были вопросы ведения войны и судьба короля. В войне с интервентами революционная армия Франции 20 сентября 1792 года в сражении при Вальми нанесла первое поражение войскам коалиции, ставшее решающим, переломным моментом в военных действиях. Споры по поводу участи короля продолжались почти пять месяцев. Якобинцы, и в частности

Сен-Жюст, предлагали судить короля не за конкретные ошибки, а за то, что он был королем, ибо король — это враг, тиран, узурпировавший власть. А врагов, как известно, уничтожают. «Самым гнусным режимом является тот, который заставляет склонять головы перед королем. Природа никого не создавала специально для того, чтобы сей человек имел право диктовать свои законы обществу и распоряжаться жизнью и смертью своего ближнего. Суверенитет принадлежит только народу, и тот, кто захватывает высшую власть, тот — узурпатор», — вторили своему вождю монтаньяры. Жирондисты не желали казни Людовика XVI, понимая (или же чувствуя), что падение головы короля повлечет за собой новые и новые жертвы и создаст для страны внешнеполитические проблемы. Они предложили вынести вопрос об участи монарха на общенародный референдум, однако им не удалось провести это решение через Конвент, его отклонили 424 голосами против 287. Марат предложил устроить открытое поименное голосование, иначе говоря, предложил депутатам повязать друг друга кровью короля. И одновременно выявить «тайных сторонников деспотизма». Депутаты ощутили холодное дуновение смерти. Ни Марат, ни Робеспьер, ни Кутон никогда не признают истинным республиканцем того, кто не проголосует за казнь короля. В результате 387 депутатов высказались за казнь Людовика и 334 — против. Среди жирондистов Инар, Ребекки, Фонфред и Барбару голосовали за казнь, Петион Бриссо, Верньо — за казнь с отсрочкой, депутаты от Кальвадоса Фоше, Кюсси и Дульсе де Понтекулан — за изгнание, Салль, Кервелеган, Кюсси — за тюремное заключение. Поступок жирондистов, отдавших свой голос за казнь короля, Ламартин назвал «жертвой времени». 21 января 1793 года Людовик XVI был обезглавлен.

Пишут, что, узнав о казни короля, республиканка Шарлотта Корде «плакала, как ребенок», позабыв обо всех своих претензиях к монарху. Ей было нестерпимо жаль его. 28 января 1793 года она писала об этом своей подруге Розе Фужрон дю Файо, в замужестве мадам Рибуле:

«Добрая моя Роза, Вы знаете ужасную новость, и Ваше сердце, как и мое, трепещет от возмущения; вот она, наша добрая Франция, отданная во власть людям, причинившим нам столько зла! Одному Господу известно, когда все это кончится. Я знаю Ваши добрые чувства, а потому могу сказать Вам, что я думаю.

Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное настоящими событиями, грозит ужасами, которые только можно себе представить. Совершенно очевидно, что самое большое несчастье уже случилось. Я начинаю завидовать судьбе покинувших отечество родных, ибо почти не надеюсь на возвращение того спокойствия, о котором я еще недавно мечтала. Люди, обещавшие нам свободу, убили ее; они всего лишь палачи. Так оплачем же участь нашей бедной Франции!

Я знаю, Вы несчастны, и не хочу, чтобы Вы еще и лили слезы из-за рассказа о наших горестях. Всех моих друзей преследуют, а с тех пор как узнали, что тетушка дала пристанище Дельфену, когда тот направлялся в Англию, ее тоже всячески притесняют. Я бы последовала его примеру, но Господь удерживает нас здесь для иных целей.

Будучи проездом из Эвре, нас посетил капитан[48]. Он очень любезен и необычайно к Вам привязан, я уважаю чувство, кое он испытывает по отношению к Вам. Не знаю, где он сегодня. Когда Вы его увидите, напомните ему, что он обещал мне для брата рекомендательное письмо от Вашего родственника де Вейгу[49]. Мне бы хотелось, чтобы это письмо попало к брату как можно скорее. Мы здесь пребываем во власти разбойников, они никого не оставляют в покое, и если бы мы не знали, что "поступки людей не волнуют небеса", мы бы, наверное, возненавидели эту республику.