Последний новгородский свод древнерусского времени, куда вошли владычная летопись, записи Юрьева монастыря, а также свидетельства южнорусских и владимиро-суздальских летописцев, как справедливо полагали еще И. М. Троцкий и В. Л. Комарович, был составлен в конце 30-х или в начале 40-х годов XIII в. Он заканчивался статьей 1238 г., рассказывающей о нашествии на Северо-Восточную и Северную Русь монголо-татар.[512] Сводчика в этой статье выдает характерный редакторский оборот: «Но на предлежащая възвратимся».[513]
Совершенно новый и нетрадиционный взгляд на проблему сводческой работы новгородских летописцев в последнее время демонстрирует А. А. Гиппиус. Исследователь полагает, что владычная летопись представляет собой последовательную погодную хронику семи летописцев и предстает в своих новгородских известиях как текстологически однородное образование, лишь в очень незначительной степени затронутое позднейшим редактированием. Работа редакторов конца XII — первой четверти XIII в. скорее всего ограничивалась вставками в заключительную часть летописи.[514]
Конечно, если иметь в виду киевские летописные своды, такие как Начальный или «Повесть временных лет», то ничего подобного в новгородской летописи мы действительно не имеем. И, наверное, прав А. А. Гиппиус, когда полагает, что не каждую редакторскую активность следует трактовать как составление нового свода. Новгородское владычное летописание, как кажется исследователю, знает только один свод, созданный около 1115 г. и затем из года в год пополнявшийся новыми записями.[515]
Но, во-первых, не всегда «из года в год», как показал в своем исследовании Т. В. Гимон.[516] А во-вторых, нельзя абстрагироваться от собственных свидетельств Новгородской первой летописи о сводческой работе, в чем мы имели возможность убедиться. К тому же однородность летописи в ряде мест нарушается неновгородскими известиями: южнорусскими, владимиро-суздальскими, рязанскими повестями о взятии Царьграда и битве на Калке. Наверное, большинство этих записей сделано на основании устных сведений, но некоторые определенно имеют не только содержательные, но и текстуальные параллели в других летописях. Необъяснимой при отказе от вывода об участии в создании новгородской летописи не только летописцев-хронистов, но и летописцев-редакторов окажется и та хронологическая путаница, которая наблюдается в известиях, особенно за первую четверть XIII в.
Все это решительно не позволяет исключить из новгородского летописания за XII — начало XIII в. работу редакторов-сводчиков. С А. А. Гиппиусом можно согласиться лишь в том, что ни на одном этапе редакторских вмешательств Новгородская владычная летопись не подвергалась кардинальным переработкам, но всегда сохраняла, так сказать, свою первородную сущность. За этим, как полагает А. А. Гиппиус, строго следили (архи)епископы, о чем свидетельствует якобы устойчивая корреляция между сменой летописцев и сменой новгородских владык. На пространстве от 1132 по 1238 г. автор определил стиль семи летописцев, последовательно продолжавших создавать единую летопись.[517] Правда, с устойчивой корреляцией при этом не очень получилось. (Архи)епископы Гаврил и Мартирий, а также Антоний и Митрофан, попеременно занимавшие кафедру, имели как будто по одному общему летописцу.
Казалось бы, летопись, ведшаяся при св. Софии да еще и под неусыпным присмотром (архи)епископов, должна быть наполнена специфической церковной фразеологией, молитвенными обращениями к Богу, цитатами из священных писаний, тем, что так ярко характеризует южнорусских и северо-восточных духовных летописцев. Однако до архиепископства Мартирия (1193–1199 гг.) церковная специфика новгородских записей сводится лишь к фиксации строительства и освящения храмов, поставления и упокоения (архи)епископов и настоятелей монастырей. Отдельные ее части и вовсе напоминают не столько владычное, сколько княжеское летописание.
Согласно схеме А. А. Гиппиуса, поддержанной Т. В. Гимоном, переломным в новгородском летописании является 1132 г., в котором княжеская летопись переходит в руки владычных летописцев и продолжается как летопись Софийского собора. Четких внутрилетописных указаний на это нет. Содержательно статья 1132 г. и последующие не отличаются от предыдущих. Не совсем согласуется это предположение и с тезисом об «устойчивой корреляции» между сменой (архи)епископов и летописцев. Нифонт был поставлен на кафедру в 1130 г., а его летописец появился только спустя два года.
Из анализа записей Новгородской первой летописи на пространстве 1125–1137 гг. можно сделать вывод, что перед нами цельная повесть, главным действующим лицом которой является князь Всеволод. О нем содержатся сведения практически в каждой статье. Князь закладывает церкви, ходит в Киев к отцу, водит дружины на Чудь и Суздаль, принимает в Новгороде митрополита, ставит посадников. Значительно меньше внимания уделено Нифонту. После известия о поставлении на кафедру он упомянут еще три раза: в 1131 г. — ставил игумена Антона, в 1135 г. участвовал в примирении киевлян с черниговцами, а в 1136 г. отказался венчать Святослава Ольговича. Вряд ли присутствие Нифонта было бы столь скромным, если бы летопись писалась его хронистом.
Обычно считается, что записи 1132 и 1136–1137 гг. о драматических взаимоотношениях Всеволода с новгородцами обнаруживают в летописце человека, осуждающего легкомысленный поступок князя, оставившего Новгород и ушедшего в Переяславль. В подтверждение приводится фраза: «А целовавъ крестъ къ новгородцемъ, яко хощю у вас умерети».[518] Мне представляется, что в этих словах слышится скорее огорчение, чем осуждение. Если бы это было не так, не вставил бы летописец в свое известие замечания, что в Переяславль Всеволод ушел не по своей воле, но «повелениемь Ярополцемъ», а новгородцы (вместе с псковичами и ладожанами), одумавшись («и пакы съдумавъше»), вернули изгнанного князя опять в Новгород («въспятиша и Устьяхъ»).[519]
Вполне сочувственны по отношению к Всеволоду и записи 1136–1137 гг. Летописец не обнаруживает восторга по поводу замены Всеволода на Святослава Ольговича. Более того, он не забыл отметить, что епископ Нифонт отказался венчать черниговского князя и приказал не делать этого своим попам, а также сообщил о неудачном покушении на Святослава милостников Всеволода. Неожиданное возвращение Всеволода в Псков летописец объясняет тем, что его тайно позвали новгородцы и псковичи: «Позванъ отаи новгородьскыми и пльсковьскими мужи, приятели его».[520] Сторонники свергнутого князя названы добрыми мужами: «В лѣто 6645. Настанущю въ 7 марта, индикта лѣту 15, бѣжа Константинъ посадникъ къ Всѣволоду и инѣх добрыхъ мужь нѣколико».[521] Не осуждает летописец и непокорных псковичей, которые на требование Святослава Ольговича и его сторонников изгнать Всеволода из Пскова ответили решительным отказом и готовы были защищать его.
Целый ряд деталей указывает на то, что повесть о драматических взаимоотношениях Всеволода и новгородцев написана более или менее синхронно событиям и, видимо, их свидетелем. Это, прежде всего, современная форма фразы о вине князя: «Не блюдеть смердъ», а также Детальное, почти протокольное, описание ареста, заключения и высылки из Новгорода Всеволода: «И въсадиша въ епископль дворъ, съ женою и с дѣтьми, и с тещею, месяца майя въ 28; и стражье стрежаху день и нощь съ оружьемь, 30 мужь на день. И сѣде 2 мѣсяца, и пустиша из города в 15».[522]
