Заканчивается «Повесть» Ипатьевской летописи рассказом о том, что после сражения на Калке монголо-татары дошли до Новгорода-Святополча, овладевая обманом русскими городами. Их жители будто бы с крестами встречали пришельцев, надеясь на обещанную пощаду, но были безжалостно истреблены татарами. «Не вѣдающим же Руси льсти ихъ, исходяху противу имъ со кресты, они же избита ихъ всих».[447] Вряд ли приходится сомневаться в том, что эта подробность зафиксирована киевским автором. Его информаторами, вероятно, были бежавшие в Киев от монголо-татар жители поросских и поднепровских городков.
Определенный интерес для выяснения первоосновы «Повести о битве на Калке» имеет ее запись в Московском летописном своде конца XV в. По объему информации она сопоставима с повестью в Ипатьевской летописи, но идеологически еще более киевская. Мстислав Романович в ней именуется не просто одним из трех старейших князей Руси, но великим князем киевским. «По грѣхом нашим приидоша языци незнаеми при великом князи Киевъском Мъстиславѣ Романовичи, внуцѣ Ростиславлѣ Мъстиславича».[448] «Видѣвъ же се великыи князь Мъстиславъ Кыевъскыи бывшее зло».[449] Несколько более выраженное в этом тексте и отношение летописца к бегству с поля боя Мстислава Галицкого. Он не просто бежал за Днепр, но сделал это «преже всѣх», а ладьи не только велел оттолкнуть от берега, но порубить и поджечь: «Повелѣ ладьи жещи, а иные сѣщи и отрынути от берега».[450]
Текстологический анализ записей «Повести», содержащихся в летописях Лаврентьевской, Ипатьевской, Новгородской первой, а также в Московском своде конца XV в., неоспоримо показывает, что все они основываются на общем киевском источнике, обработанном последующими редакторами в соответствии с их задачами. Галицкий летописец изъял из него драматический рассказ о трехдневном сражении с монголо-татарами киевских дружин под водительством Мстислава Романовича и их гибели, но зато вставил свою повесть о героизме Данила Галицкого.{12} В руках у составителей Московского свода, вероятно, были обе версии «Повести» — первичная киевская и обработанная галицкая, и они соединили их в единый текст. Суздальский вариант производит впечатление краткого пересказа киевской повести, а новгородский, по-видимому, наиболее адекватно отражает ее.
Д. С. Лихачев полагал, что рассказ о битве на Калке «чрезвычайно ценный своей точностью» и несомненно составлен ее участником. Это доказывается словами: «вся намъ по соухоу же Днѣпръ перешедшим».[451] Невозможно только согласиться с его выводом, что этот «участник» являлся галичанином. Несомненно, точностью описания битвы и последующего бегства русских дружин мы обязаны киевскому автору.{13}
О точном времени написания «Повести» сказать что-либо определенное трудно. Наличие в ней некоторых подробностей — о времени битвы русских с монголо-татарами, о числе жертв, понесенных киевскими дружинами, а также перечень князей, сложивших свои головы на Калке, — как будто указывает на то, что это случилось вскоре после самого события. В пользу этого свидетельствует и пространное введение, содержащееся в Лаврентьевской летописи и рассказывающее о полном неведении русских людей относительно этнического происхождения народа, с которым им надлежало вскоре столкнуться.
«Того же лѣта. Явишася языци их же никто же добрѣ ясно не вѣсть, кто суть и отколе изидоша, и что языкъ ихъ и которого племени суть, и что вѣра ихъ».[452]
В поисках ответа на этот вопрос летописец обращается к трудам премудрых мужей, в частности к «Откровению» епископа Мефодия Патарского, писавшего в свое время о народе, который попленит «всю землю, от востока до Ефранта, и от Тигръ до Понетьскаго моря».[453] Уверенности у летописца, что это тот самый народ, нет, а поэтому он завершает свое введение словами: «Мы же их не вѣмы, кто суть».[454]
Конечно, такое утверждение могло появиться только во время, близкое к первому нашествию монголо-татар на русские земли. Уже через 13 лет никаких сомнений в том, кем был этот народ и какой он веры, у русских людей не осталось. Галицкий летописец, редактировавший «Повесть» после второго нашествия монголо-татарских завоевателей на Русь, уже не мучился вопросом, что это за народ. Он опустил рассуждения киевского летописца на этот счет и заменил их конкретным определением пришельцев. «Приде неслыханая рать, безбожнии Моавитяне, рекамые Татаръве».[455]
Трагедия на берегах Калки, разумеется, негативно отразилась на течении южнорусской жизни, однако роковых последствий для киевского летописания, что предполагал М. С. Грушевский, не имела. В пользу этого свидетельствует летописная статья Лаврентьевской летописи 1224 г., точнее ее первая часть. В ней сообщается о поставлении в святой Софии Киевской митрополита Кирилла Гречина. Произошло это шестого января в праздник Богоявления. Летописец высоко аттестует нового митрополита и кажется, будто он лично знаком с ним. Кирилл «учителенъ зело и хитръ ученью божественных книгъ».[456]
Киевская запись отчетливо прочитывается также в летописной статье 1231 г., рассказывающей о поставлении в Киеве митрополитом Кириллом ростовского епископа. Такое впечатление, что запись эта оказалась в руках суздальского летописца после того, как у него уже был составлен рассказ об этом поставлении. Помещенная между его заключительными фразами, она как бы вновь повторяет сказанное, но более подробно. Из нее явствует, что митрополит Кирилл священнодействовал вместе с «окрестными епископами» Порфирием Черниговским, Олексой Полоцким, епископом белгородским и юрьевским, архимандритом Печерского монастыря Анкюндиным, игуменом Михаилом Выдубицким, Петром Спасским, Семеном Андреевским, Корнилом Федоровским, Афанасием Васильевским, Семеном Воскресенским, Климентом Кириловским, а также игуменом одного из черниговских монастырей Иваном.
Далее летописец уточняет, что акт этот произошел при князе Владимире и его сыне Ростиславе, а воеводство тогда держал киевское Иван Славнич. На священии Кирилловом в Софии Киевской были также князья Михаил Черниговский с сыном Ростиславом, Мстислав Мстиславич, Ярослав, Изяслав и Ростислав Борисович, а также «ини мнози князи». Последние, по-видимому, принадлежали к младшему поколению, а поэтому летописец не счел необходимым их называть. Он только уточняет, что присутствовали они на освящении по случаю, поскольку съехались в Киев на сейм.
В этот день был церковный праздник Святых Мироносиц, поэтому в Софии и Печерском монастыре были устроены святочные трапезы, на которые пришло такое множество людей, что и сосчитать их, как уверяет летописец, было невозможно. «И праздноваша светлый тотъ праздник в святей Софьи, и ѣша и пиша того дни в монастыри святыя Богородица Печерския много множество людии, преизлиха зѣло их же не бѣ мощи ищести».[457]
Без киевской вставки окончание сообщения суздальского летописца об освящении епископа ростовского Кирилла читалось следующим образом: «Поставленъ бысть Кирилъ епископомъ месяца априля в шестой день, в неделю святехъ мироносиць по пасхе. И посемь преосвященный митрополит отпусти священного Кирилла Ростову со многою честью».[458]
Можно, разумеется, возразить, что столь подробный отчет об освящении епископа Кирилла и праздновании дня Святых Мироносиц мог написать и кто-то из свиты ростовского епископа, бывший участником этих событий. Теоретически наверное, но практически его рассказ был бы все же иным, более ростово-суздальским. В нем несомненно был бы четче обозначен епископ Кирилл и названы его соратники. Нет сомнения, что в Киев его сопровождало большое посольство, среди которого были и высшие священники. И вряд ли суздальский летописец отдал бы предпочтение, скажем, игуменам киевских монастырей и не назвал кого-либо из своих.
