Такой огромный, тернистый путь проделал Кармалюк, возвращаясь третий раз из Сибири в родные края. Сидел в орловской тюрьме — за что он туда попал и как ушел — неизвестно, в нежинском остроге, в Екатеринославском ордонанс-гаузе. Месяц маршировал с рекрутами, снося зуботычины унтеров и офицеров. Да ко всему этому еще и прошел сквозь строй шпицрутенов! А добрался до Подолии — новая беда: на каждом шагу заставы, учрежденные «для предотвращения» холеры. Пропускает стража через заставу только со справкой от помещика, что в селе нет больных. Народ, напуганный страшным мором, подозрительно смотрит на всех прохожих: не несет ли человек в село беды? И Кармалюку на этот раз по Подолии приходилось пробираться не с меньшими трудностями, чем по Сибири. Но он все-таки передвигался, собирая вокруг себя верных людей.

В мае 1830 года на Подолии начали ходить слухи, что на «черном шляху» появился загон разбойников. Говорили, что атаманом у этих разбойников какой-то Головач. А по секрету добавляли: под этим именем скрывается вернувшийся из Сибири Кармалюк. Слух дошел и до губернатора. Он повелел сделать запрос в Тобольск.

А месяц спустя после этих первых слухов, во время облавы в Кальной-Деражне, был схвачен беглый рекрут Петр Копчук. Когда его на допросе спросили, не знает ли он, кто скрывается под именем Головача, он ответил:

— Кармалюк! Он, как сказывал мне священнический сын Дмитро Мончинский, совсем недавно ночевал в Кальной-Деражне, в школе церковной. Он подбирает здесь себе людей, — словоохотливо рассказывал Копчук, — для отмщения пану Янчевскому за поимку. Сам говорил мне, что подобралось уже более десяти человек.

Пан Янчевский, присутствовавший на этом допросе, позеленел от перепуга. Он накинулся на Копчука с расспросами:

— Где? Где Кармалюк сейчас?

— На сошествие святого духа, — продолжал Копчук, — я видел его в городе Балте. С ним были Дмитро Мончинский и беглый рекрут Поповский. Дмитро говорил, что пристанище они имеют в селении Бранковатом…

— А где ты виделся с ним? — допытывался Янчевский.

— В заездном доме.

— А где тот дом?

— От рогатки… — начал Копчук, морща лоб, будто с трудом припоминал. — На правой руке от ряду десятый или пятнадцатый дом…

— Точнее! Точнее говори! — требовал исправник.

— Рад бы, но точнее не могу припомнить, ваше благородие. Побей меня бог — не могу. Истинную правду говорю. Вот ежели бы поехать туда, то я бы в точности мог указать…

— А в чем одет этот Головач — Кармалюк?

— В сюртуке суконном, черном. Панталонах такого же сукна. Шинель тоже черного сукна с воротником висящим, на коем три есть нашития.

— А волосы какие носит?

— Длинные, ваше благородие. По-купечески подстриженный. Бакенбарды и усы имеет большие…

— А, шельма! Клейма прячет! Ну, тогда это он! Но как он из каторги ушел? Как сюда, антихрист, пробрался?

— Этого он мне, ваше благородие, не сказывал.

«Показание Копчука, — по свидетельству современника, — поразило всех. Прибавим между прочим, что этот наивный человек, каким его по крайней мере считали, сумел после этих показаний очень ловко улизнуть из тюрьмы. Местная администрация зашевелилась и обнаружила большую энергию. Подольское губернское правление сделало распоряжение по всем уездам, чтобы убежище разбойников во что бы то ни стало было разыскано.

В то же самое время Янчевскому, опасавшемуся нападения, дали команду солдат. Дом деражнянского Демосфена преобразился в маленькую крепость. Владелец окружил его каменной оградой, кругом выкопал глубокую канаву. Окна снабдил железными решетками и двойными ставнями. К дубовой двери, ведущей в дом, приделал железные запоры. Кругом дома ходил постоянно переменяющийся караул. Внутри дом походил на арсенал: на столах лежали ружья, пистолеты, сабли, охотничьи ножи, порох, пули, готовые заряды в патронташах.

Сам же Янчевский не показывал носа со своего двора, вследствие чего сеймики и съезды лишились удовольствия слушать его орации и протестации.

Непонятно, право, как один человек, не имеющий ничего, кроме разбойничьей отваги, мог производить такое впечатление на общество. Бушевал он по-старому. Он был предметом вечерних бесед и в шляхетской гостиной, и в крестьянской хате, и в корчме. Имя его было на устах у всех. Множество ходило о нем остроумных рассказов. Шляхтич при встрече со знакомым или соседом почти всегда начинал разговор со слов:

— Не слышно ли чего о Кармалюке? Или:

— Следовало бы сделать облаву на этого гультяя! В местах его удалых подвигов путешествовали только днем: опоздавший с большим трудом мог достучаться в корчму. И то после подробного допроса: откуда идет? Много ли имеет с собою людей? Проникнуть в шляхетский двор в десять часов вечера стало почти невозможным: так его крепко баррикадировали.

Помню очень даже смешную сцену по этому поводу. На пана Вицентия, помещика Могилевского уезда, ночью напали разбойники на дороге, в окрестностях Бара. Один приложил ему пистолет к груди, требуя денег. Пан Вицентий имел при себе немного, но зато дома у него был значительный капитал. Он счел более удобным вручить хорошо наполненный кошелек, лишь бы тем купить жизнь. Разбойник, взвесивши в руке кошелек, улыбнулся и выпустил пистолет из рук, который упал в глубину экипажа, А когда его товарищи выгрузили все из сундуков, тогда он, приподнимая шляпу, сказал любезно:

— Рушай!

Кучер, не менее перепуганный, не заставил два раза повторять приказание. Взвился бич на спинах лошадей, и они понеслись галопом.

Когда уже было близко село, пан несколько пришел в себя.

— Грыцю! — окликнул он хлопца, сидевшего рядом с кучером на козлах, — Этот разбойник оставил в экипаже пистолет. Возьми его, он, верно, заряжен…

Надо вам сказать, что пан Вицентий имел отвращение к огнестрельному оружию. Грыць стал искать пистолет и нашел. Но не пистолет, а кусок колбасы, загнутый наподобие пистолета.

Сколько было смеху, как комично пан Вицентий рассказывал о своем приключении! Как подробно описывал фигуру разбойника и дюжины его товарищей, хотя Грыць прибавлял тихонько, что их было только четверо. И при всем том он стал еще больше бояться разбойников. И с тех пор дом его стерегли так старательно, что попасть к нему во двор стало физической невозможностью.

Случилось так, что пан Людвик — сосед и старый знакомый пана Вицентия — возвращался из далекого путешествия. Заблудился и едва к рассвету попал вместо своего дома в село пана Вицентия. Подъезжает он к его двору, останавливается перед воротами и стучится. Но его не пускают. Наконец отзывается сторож:

— Кто там?

— Сосед.

— Пан приказал никого не впускать.

— Так ступай разбуди пана. Скажи, что возвращаюсь из Киева. Снежная метель нам не дает возможности добраться домой.

— Не имею права отойти от ворот.

— Так я прикажу их выломать! — закричал озябший и рассерженный пан Людвик.

Наконец после долгих переговоров, обещаний на водку Ивась, сторож при воротах, разбудил Грыця, спавшего под панским окном. Последний в продолжение получаса будил буфетного мальчика, мальчик — камердинера, а камердинер — самого пана Вицентия.

Измученный пан Людвик, ожидавший добрый час, увидел с большим удовольствием свет в окнах. Наконец двери распахнулись. Во главе выступает хлопец с фонарем, за ним несколько парубков, вооруженных дрекольем. А за ними следует маленький, сгорбленный пан Вицентий, закутанный в халат, с огромной заржавленной рапирой в руке.

— Кто ты такой? — крикнул он, приближаясь к забаррикадированным воротам. — И как решил прервать сон мирных жителей?

— Шути себе на здоровье, пане Вицентий, а меня уже злость берет, что ты заставляешь так долго ждать.

— Но кто ты? — спросил снова патетично хозяин.

— Так ты уже и по голосу меня не узнаешь? Да мы с тобой тридцать лет соседи! Я Людвик!

— Неправда, ты не Людвик! Людвик — порядочный человек, ночью не ездит. Только Кармалюк и его сообщники шатаются после заката солнца.