Вильямс исходил весь Новосильский уезд к северу, западу, югу и востоку от Мохового. Это были типичные среднерусские места, равнинные, овражистые. Почвовед Вильямс легко замечал, что крестьянам после «освобождения» достались земли похуже, но все-таки и на них можно было применить «шатиловскую агротехнику». Но именно на крестьянских землях, а не на земле одного крестьянина! Вильямс узнал, что средний крестьянский надел в уезде составляет едва ли 2 десятины на душу. В то же время в уезде было 11 громадных поместий, каждое более трех тысяч десятин. Князья Голицыны владели здесь двадцатью тысячами десятин земли, князья Гагарины — девятнадцатью, Шатиловы — более чем семью тысячами и так далее.

Крестьяне, если не считать кулаков, были не в состоянии улучшать свое хозяйство, и оно продолжало в техническом отношении быть таким же, как и во времена крепостного права. Большинство из них, за исключением кулаков, не могло применить на своих землях высокую агротехнику образцовых помещичьих имений еще и потому, что доходность этих имений, а значит, и применение улучшенных приемов хозяйства, основывалась на беспощадной эксплуатации батраков. У крестьянина же были только свои руки и очень часто не было даже плохонькой лошаденки. Достижения Шатилова оставались почти чуждыми не только окрестным крестьянам, но и помещикам. Действительно, образцовые помещичьи хозяйства были в царской России редкостью: высокая агротехника, основанная на передовой агрономической науке, не находила применения и на помещичьих землях. Объясняя впоследствии причины слабости того влияния, которое оказывали образцовые хозяйства на окрестное население, Вильямс указывал, что в царской России в отдельных помещичьих имениях русские агрономы «организовали «уголки Европы», часто способные с честью выдержать сравнение с любой подобной организацией Западной Европы, но оставшиеся совсем без влияния на окружающее население, с которым такие организации не могли слиться, ибо всегда были основаны на эксплуатации труда этого населения». В 1902 году Вильямс летом совершает поездку со студентами на Украину — в Богодуховский уезд Харьковской губернии. Украинские черноземные степи своим вольным простором пленили Вильямса. Здесь были те же богатые возможности, что и в Новосильском уезде, и те же болезни и беды крестьянского хозяйства — бедность, малоземелье, безлошадность. А посещенное Вильямсом в этих местах «образцовое имение» тоже жило замкнутой жизнью, и крестьяне о нем знали лишь то, что сюда можно пойти батрачить в момент тяжелой нужды. Такие же наблюдения удалось сделать Вильямсу в Моршанском уезде Тамбовской губернии, где он изучал черноземные почвы и луга по реке Цне в имении Богородицком, принадлежавшем княгине Долгорукой.

На рубеже XX века Вильямс мог считать себя глубоким знатоком России — он объездил и обходил пешком все Подмосковье, многие районы Центральной черноземной области, Украины, Заволжья, побывал в северо-западной «озерной» области, в Закавказье. Волгу и ее берега он знал от самых верховий великой реки, затерявшихся в обширных болотах Тверской губернии, до устья у Каспийского моря, где начиналось царство солончаков. Бассейны других важнейших рек России — Днепра, Камы, Оки, Дона — также были исхожены и исследованы Вильямсом. Перед ним все шире и глубже раскрывалась вся беспредельность великой русской земли, ее прекрасная и многоликая природа. Но одно везде было одинаковым: и в верховьях Волги на болотах, и в низовьях ее на солончаках, и в центре страны на благодатных черноземах нельзя было внедрить достижения русской агрономической науки; этому мешала одна общая причина — социально-политический строй царской России.

Положение же русской агрономической науки было поистине трагическим. Она во многом достигла таких высот, о которых не смела и мечтать наука зарубежная, но плоды своих трудов русская наука могла видеть только в очень немногих помещичьих имениях.

Ученые работали для народа, а на деле получалось так, что они помогали некоторым помещикам «лучше» эксплуатировать крестьян. Это была трагедия, которую глубоко ощущали многие русские ученые; захватывала она и Вильямса.

Во время своих путешествий по России Вильямс не забывал и еще одного дела — пополнения коллекций Почвенно-агрономического музея.

Он привозил в Москву прекрасные почвенные монолиты из Мохового. В хорошо сделанном ящике, как «живая», «стояла» эта лучшая в России черноземная почва. Вильямс старался, чтобы привезенные коллекции не задерживались в ящиках; он сразу же их распаковывал, показывал сотрудникам и студентам, с увлечением рассказывал о каждом образце. Как и раньше, писал этикетки — он на этом деле набил руку, и надпиеи получались каллиграфически четкими.

Студентов удивляло это занятие их профессора.

— Василий Робертович, что вы делаете? — спросят его бывало.

— Пишу этикетки, — невозмутимо ответит он.

— Да вы же устали, весь день вы сидели за лабораторным столом, четыре часа читали лекции…

— Вот поэтому-то я и занялся этикетками. Перемена труда — лучший отдых.

И, чтобы закончить разговор, добавлял:

— А потом, когда я пишу этикетки, мне легче обдумывать мои работы. Вот обдумаю, а потом сразу сяду и напишу.

В ответах Вильямса, наверно, была доля правды, но если бы ее и не было, надписывать этикетки все равно он должен был сам, — средств на это попрежнему не выделяли.

Прекрасные монолиты черноземов и самых разнообразных луговых почв Вильямс привез из Моршанского уезда. Это были интересные места. Луга здесь были всех видов — заливные, незаливные, расположенные на низком месте вблизи долины реки, на солонцеватых почвах, на полуболотных почвах. Эти луга и их почвы были изучены с предельной детальностью.

Над рекой Цной лежала целинная степь; «Ежиков угол» — прозвали ее крестьяне, — вероятно, здесь водилось много ежей. «Луг Ежиков угол, — писал Вильямс, — незаливной. Почва — чернозем тяжелый, глинистый, древней поймы, глубиной до 1 аршина». Луг был почти сплошь покрыт травой типцом, но кое-где по маленьким понижениям — западинкам — попадались солонцовые пятна, здесь ближе к поверхности поднимались с грунтовыми водами соли, почва была уплотненная, а растительность реже и беднее. Здесь Вильямс заложил три глубоких разреза: один на «несолонцеватой части», второй на «солонцевом пятне», а третий на границе между солонцом и чистой степью. Надо было выяснить, как постепенно при переходе к солонцу меняются все свойства луговой почвы. Образцы брались из всех слоев почвы, из материнской (подстилающей) породы и из переходного слоя между ними. Из всех разрезов были взяты и монолиты. Так же подробно и со взятием образцов и монолитов был исследован и заливной луг «Прошкин угол», луг «Макариха», луг «Зимник», заливные луга на ивенских разливах близ села Ивенья на самой Цне.

В этих местах Вильямс лично взял 17 почвенных монолитов. Среди них были монолиты черноземов, луговых, солонцеватых и пойменных почв. Это было прекрасное пополнение для музея.

Вез Вильямс монолиты и с Украины и из разных мест Подмосковья. Тесные помещения кафедры земледелия уже с трудом вмещали все эти запасы. А тут возник новый мощный источник появления новых монолитов из самых глухих уголков страны.

Студенты и посетители музея, заинтересовавшиеся начинанием Вильямса, привозят в дар музею образцы почв и монолиты из Сибири, Уссурийского края, с Крайнего Севера, с Памира.

Монолиты и почвенные образцы из разных концов России помогали Вильямсу познать почвенные богатства всей страны — тех ее мест, где он сам не был. Все это можно было показывать студентам на лекциях и демонстрировать посетителям, желавшим познакомиться с почвенным покровом страны.

Казалось, Вильямс мог торжествовать, но… эти коллекции некуда было ставить, для них не оказалось места, и Вильямс уже не успевал сам обрабатывать все. Ящики с монолитами громоздили друг на друга, и один Вильямс быстро ориентировался в этих «пирамидах», когда нужно было достать тот или другой из них, чтобы показать студентам на лекции, В феврале 1902 года Вильямс писал директору института: «…при кафедре уже имеются коллекции почв, характеризующие целые местности, которые еще совсем не изучены. К таким принадлежат, например, коллекции почв Тобольской тайги, почв Южно-Уссурийского края, Семипалатинской области, почв Акмолинской области, почв Туркестана, почв Памира и Шугнана, представленных сотнями образцов. И весь этот материал лежит без разработки благодаря невозможности сортировки его и боязни потерять почти незаменимые образцы… Огромная коллекция монолитных образцов почв… недоступна, ибо сложена в кучу, как дрова… как страдают при этом самые образцы, в которых самое важное их строение и из которых многие доставлены со страшным трудом из-за тысячи верст».