Уже при первом своем литературном выступлении Толстой обнаружил самобытность и оригинальность. И они дались ему неспроста. Они были отражением его напряженной душевной жизни, его непрестанных усиленных попыток самому разобраться в окружающей действительности.

С первых же шагов своей сознательной жизни он стремился на все смотреть своими собственными глазами и все проверять своим собственным критическим судом. Эта независимость взглядов и суждений влекла за собой и свободу от подчинения популярным литературным образцам, особенно если они не шли навстречу самостоятельным философским и литературным исканиям Толстого.

С его именем неразрывно связано представление о несравненном мастерстве в изображении природы. Многие страницы «Войны и мира» и «Анны Карениной» нагляднее всего убеждают нас в этом. Но эта черта явственно выступает и в ранних произведениях, написанных на Кавказе. Уже здесь картины природы теснейшим образом связаны с внутренним миром человека, с душевными переживаниями и интимными чувствами героев.

Непосредственное участие Толстого в военных действиях дало ему материал для первых рассказов о войне и военном быте. Кавказские впечатления Толстого отразились в рассказах «Набег» и «Рубка леса». В них война была показана с такой стороны, с какой до тех пор она никем не изображалась в литературе. Толстого занимает не столько внешняя батальная сторона войны, сколько то, как ведут себя люди в военной обстановке, какие свойства своей натуры они при этом обнаруживают. И тут, как позже в «Войне и мире», настоящими героями являются люди простые, часто с виду неказистые, совершенно чуждые каких бы то ни было черт внешнего молодечества. Таков капитан Хлопов в «Набеге» в отличие от романтически-эффектного, всегда как бы стоящего в позе, поручика Розенкранца, таковы капитан Тросенко и солдат Веленчук в «Рубке леса».

Определяя в последнем рассказе характер храбрости русского солдата, Толстой говорит: «Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остываемом энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить пасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера».

Отношение самого Толстого к войне в ту пору было сложное. Человек мужественный по природе, еще с детства стремившийся испытывать себя в трудных и рискованных жизненных положениях, Толстой, естественно, чувствовал потребность проверить себя и силу своей душевной стойкости в опасностях войны. Но войны завоевательные не увлекали его; он осуждал их, как осуждал и те жестокости, с которыми они были связаны. В обширных черновых вариантах «Набега» он несколько раз сочувственно изображает страдания покоренных обитателей горных аулов. Война России с кавказскими народами не вызывала у Толстого того подъема патриотического настроения, какое испытал он вскоре в связи с Крымской войной и какое обнаружил, обратившись к эпохе Отечественной войны 1812 года.

По возвращении с Кавказа Толстой был направлен в Дунайскую армию, а в ноябре 1854 года переведен в Крым и здесь принял участие в славной обороне Севастополя. Мы знаем, что он сам стремился перевестись в Севастополь; как он объяснил в письме к брату, «больше всего из патриотизма», который и в то время «сильно нашел» на него. Еще до приезда в Севастополь Толстой записал в дневник: «Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».

Вскоре по прибытии в Севастополь Толстой с восторгом пишет брату: «Дух в войсках свыше всякого описания. Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо: «Здорово, ребята!» говорил: «Нужно умирать, ребята, умрете?» — и войска кричали: «Умрем, ваше превосходительство, ура!» И это был не эффект, а на лице каждого видно было что не шутя, а взаправду, и уж 22 000 исполнили это обещание. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие (то есть женщины. — Н. Г.) убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнем читают молитвы. В одной бригаде — 24-й было 100 человек, которые, раненые, не вышли из фронта. Чудное время!»

Толстой благодарит бога за то, что видел этих людей и живет «в это славное время». 4 сентября 1855 года он пишет Т. А. Ергольской: «Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах». Сам Толстой во время Севастопольской осады обнаружил незаурядную храбрость. Больше месяца он служил в самом опасном месте — на знаменитом четвертом бастионе. Его впечатления от Севастопольской осады нашли отражение в трех замечательных «Севастопольских рассказах», из которых первые два в Крыму были и написаны, третий же закончен в Петербурге.

В «Севастопольских рассказах» Толстой, в сущности, первый в мировой литературе правдиво показал войну — «не в правильном, красивом, блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти». Заканчивая свой второй севастопольский рассказ, Толстой писал: «Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны… Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».

И главная правда, которую увидел Толстой в осажденном Севастополе, — это душевное величие скромного русского солдата, спокойно, уверенно и без похвальбы защищающего свою родину.

В рассказе «Севастополь в декабре месяце», говоря о «стыдливом чувстве любви к родине», лежащем в глубине души каждого русского человека, он писал: «Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в ее тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие слезы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский».

Но это была не вся правда, которую знал Толстой о людях, переживших Севастопольскую осаду. В следующих двух рассказах он показал, как в этой войне рядом с проявлением подлинного героизма обнаруживались мелкая человеческая зависть, тщеславие, холодный расчет, эгоизм и жалкая суетливость себялюбивых посредственностей, вечно занятых собой позеров. Но это не заслоняет от него главного: бессмертного величия Севастопольской обороны.

Описав в рассказе «Севастополь в августе 1855 года» ссору офицеров во время карточной игры, он говорит: «Но опустим скорее завесу над этой глубоко грустной сценой. Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно… На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко — придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела».

Приехав во второй половине ноября 1855 года, после падения Севастополя, в Петербург, Толстой впервые попал в литературную среду и лично познакомился с наиболее крупными русскими писателями — Тургеневым, Некрасовым, Гончаровым, Дружининым, Писемским, Фетом, Чернышевским. С их стороны он встретил, как писатель и человек, очень внимательное и часто даже восторженное отношение к себе.