Плыву долго-долго, потом где-то в темной дали загораются две зеленые точки. Они приближаются, оживают, но я никак не могу догадаться — что это? И вдруг в тишине и мраке рождается призывное и знакомое с детства:

— Мя-у-у-!..

— Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, — говорю я, но странно, я не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с двумя большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу; он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.

— Пришел, Вася, пришел, Мохнатый! Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту со мной ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..

Мохнатый мурлычит как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных ночах зимы и сердится на дедушку Акима Ивановича за то, что он бросил его в этом лесу одного. Потом я чувствую, как больно начинают впиваться его когти в мою грудь.

— Мохнатый, мне же больно, — чуть не кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь…

Я лежал, как привязанный к нарам. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал свою мысль:

— Сдавайся…

— Нет, я не сдамся!.. — и резким рывком приподнимаюсь на нарах.

Лунный свет лежал четырьмя квадратиками на полу и ярко освещал приготовленные дрова. В будке было настолько холодно, что глоток воздуха, как игольчатый лед, входил в мои легкие, причиняя острую боль. Я хотел соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволила мне встать, а пальцы рук не двигались и были нечувствительны. Я перепугался. Что это — конец?..

Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только весной пахари. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда нет никаких дорог.

Придвинувшись на край нар, я начал болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с ударами крови, по рукам и ногам задвигались острые иголки. Эта мучительная боль была так невыносима, что я не на шутку стонал.

Сколько времени продолжалась эта мука, я не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку никак не мог — пальцы не слушались. Спички в коробке были обыкновенные, но взять их пальцами мне долго не удавалось..

Наконец, дрова запылали и будка начала наполняться теплом, и тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махал руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в будку, как она снова началась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом, чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.

Теперь я имел возможность закурить и посмотреть часы.

Была полночь, всего только полночь, а до рассвета еще оставалось полных девять часов.

В моей хижине стало тепло. Я выплеснул из котелка воду, набрал чистого снега и поставил на печку. Нары меня больше не тянули к себе. Я смотрел на них, как на гроб, как на западню смерти, и решил на ногах встретить утро.

Желанное утро было далеко. Я все время топил печку, выходил слушать ночные звуки леса, часто и долго смотрел на освещенные луной березовые колки и поля, надеясь увидеть гуляющего зайчишку или хитрую лису, пробирающуюся по его следу. Когда сон начинал снова наваливаться на меня, я говорил:

— Шалишь, теперь я тебе не поддамся.

Я пел песни и долго-долго рассказывал сказку о коте-Ваське, брошенном в лесу, и его мытарствах в продолжение всей зимы, как будто вокруг меня сидели дети и внимательно слушали.

…Перед рассветом я вышел из избушки и услышал звон топора в лесу. Я был несказанно рад этому звону, словно ко мне подошел человек и пожал руку. Я был не одинок в этом мертвящем покое зимней ночи. Мир наполнялся движением, тихая ночь уступала место деятельному бодрому утру.

Я быстро стал готовиться к утренней зоре. Еще осенью, недалеко от избушек, я построил три шалаша. Один из них был над глубоким логом, два других — у березовых колков, среди пашен. Нужно было решить — какой из них занять на это утро. Если бы я не гонялся за лисой, а пришел сюда раньше, я имел бы время последить за косачами, «уложить их спать» и сегодня мне не нужно было бы их искать. Там, где они ночевали, — самое верное место.

Я выпил утреннюю чашку чая, чтобы теплее было сидеть в шалаше, собрался и нетерпеливо поглядывал на часы. Мороз был такой же, как вчера, и просидеть в шалаше без движения лишний час — нелегко, но сколько я ни уговаривал себя не спешить, все же не выдержал и пошел.

Перебравшись через застывший и заваленный снегом ручей, я поднялся на пригорок и вскоре подошел к логу. Мой осенний шалаш сохранился и даже подчучельники стояли под той же березой, на которую я ставил чучела. Раздумывать было не о чем, птицы могли ночевать только в логу, но никак не в поле, где мало снега.

Я поставил чучела и долго еще топтался на месте, чтобы не замерзнуть. Наконец, в логу проснулись чечотки, застрекотала сорока, принялся за работу дятел. Я долго и пристально вглядывался в глубину лога, надеясь увидеть подъем первого косача на дерево, но так и прозевал, — увидел его уже качающимся на ветке березы. Вскоре он снялся и направился ко мне. Я не дал ему сесть, и он рухнул почти к самому шалашу.

Друг за другом прогремели мои пять выстрелов. Больше птицы не видно было, но я ждал еще с полчаса и, когда большой табун косачей пролетел надо мной, не обратив внимания на мои чучела, я встал и пошел к стану.

В будке за чаем я вспомнил про кота. Отправляясь домой, я зашел еще раз позвать его и проверить: съел ли он хлеб, оставленный мной вчера на верхнем бревне избушки. Свежие следы вели от избушки к навесу. Там я обнаружил несколько перышек чечотки и объеденный хвост сороки. Значит, Васька не только спит, но и промышляет. Хлеба тоже не оказалось ни на бревне, ни на снегу.

Мои новые попытки вызвать кота не привели ни к чему. Я простился с ним, как с добрым знакомым, и повернул лыжи к городу.

Взбираясь на пригорок, я поднял зайца и удачным выстрелом опрокинул его.

….Вдали, в синей дымке уже были видны неясные очертания города.

По пути я зашел в совхозный выселок и рассказал ребятам о забытом коте-Ваське. Я так и назвал его…

— Как только потеплеет, мы за ним сходим… — обещали ребята.

— Обязательно сходите… — и, зная детское сердце, добавил: — одному-то ему там страшно: ночью волки ходят, лиса его манит: «Милый Васенька, пойдем вместе охотиться, ты будешь птичек ловить, а я мышей. Хорошо будем жить». А Вася сидит на чердаке и отвечает: «Проваливай кумушка, я как-нибудь без тебя проживу»… Такой умный котище!

Ребята засмеялись, и по засверкавшим глазам я понял — обещанье свое они выполнят.

…В город я возвращался, как победитель, и не потому, что в моей сетке лежало пять тетеревов, а сзади, в сумке, был приторочен заяц, — нет — я победил лютый мороз, долгую зимнюю ночь, я победил страх одиночества в лесу, я победил смерть, сторожившую меня каждую минуту, чтобы сжать в своих леденящих объятиях.

Я возвращался в город победителем…

Никто не заметил, когда появился в охотничьем клубе маленький Андрюша Надымов. По вторникам и пятницам в клубе собиралось много народа. Андрюша присаживался где-нибудь возле группы стариков и жадно слушал их рассказы об охоте, не пропуская ни слова.

А старикам-охотникам было о чем вспомнить. Они говорили об охоте на косачей, на зайцев, волков и лисиц, говорили о разных мелких зверушках, о капканном лове и многом-многом другом, что трудно было сразу понять и запомнить. Молодежь вспоминала о чудесных весенних зорях, об охоте на уток и гусей, о таежных походах и экскурсиях по большой системе приобских озер. Эти клубные разговоры настолько волновали Андрюшу, что он часто во сне видел себя охотником, бродил по лесу с ружьем, плавал по озерам на лодках и даже поднимался в воздух, ухватившись за длинные лапы журавля.