Поскольку во всех прочих случаях автора характеризует отменная точность в описании топографии, ему можно верить, когда он говорит, что в его время Лотиан и Эдинбург все еще не считались входящими в состав Шотландии, которая начиналась только у Форта. Прежняя граница Нортумбрии все еще продолжала пролегать в сознании людей. Однако вскоре название «Шотландия» стало ассоциироваться уже со всеми владениями королей скоттов. В итоге они выберут своей столицей Эдинбург.

Двадцатого августа 1769 года философ Дэвид Юм написал экономисту Адаму Смиту, что после долгих лет, проведенных во Франции и Англии, он наконец вернулся домой, в Шотландию. По Парижу он всегда будет скучать, а вот по Лондону с его «варварами (бродящими) по берегам Темзы» — ничуть. Как бы то ни было, ему было суждено оставаться в Эдинбурге до конца своих дней. Он решил посвятить время тому, что без ложной скромности называл «своим выдающимся талантом кулинара». С восторгом принятый во Франции, он вообразил себя великим поваром — и не просто скрупулезно следовал примеру французов, имитируя их haute cuisine (высокую кухню), но поднимал знакомые шотландские блюда на небывалую высоту, применяя при их приготовлении приемы, которые он изучил в этой мекке гастрономии. Прекрасно зная, как готовятся блюда классические, он предпочитал облагораживать традиционные шотландские блюда и наводить на них лоск: «В том, что касается говядины с капустой (очаровательное блюдо!) и баранины со старым кларетом, со мной не сравнится никто. Я также варю такой бульон из головы барашка, что мистер Кейт вспоминал про него целых восемь дней, а герцог Нивернуа пожелал пойти в подмастерья к моей служанке, чтобы узнать, как его готовят». Приглашения на изысканные обеды у Юма, не имевшие себе равных в том, что касалось еды, вина и беседы, ценились в столице Шотландии как никакие другие.[43]

Юму тогда было пятьдесят пять. Он был счастлив, он располнел. Другой его приятель, Адам Фергюсон, высмеял его в своем эссе «Прогулка в горы», в котором рассказывалась история о том, как Фергюсон однажды повел компанию поклонников просвещения на прогулку по родному Атоллу, на юге Грампианских гор. Современному читателю куда-то карабкающийся Юм должен представляться зрелищем крайне неправдоподобным. При одном лишь взгляде на любой его портрет, на эти пухлые щеки и живот, мы видим человека, не склонного карабкаться по холмам и, возможно, неспособного. Эссе Фергюсона, впрочем, написано скорее ради философской дискуссии, участников которой ему следовало бы поместить вместо гор в каком-нибудь уютном салоне. В описанной же обстановке Юм выглядел таким довольным, что в это было трудно поверить. В конце концов, он был атеистом: неужели убеждение в неизбежности конца радостей смертных не омрачало его жизнь? Этот вопрос настолько не давал покоя бессовестному надоеде Джеймсу Босуэллу, что тот явился к смертному одру Юма в 1776 году и спросил, «не беспокоит ли его мысль о полном исчезновении. Он сказал — ни в коей мере, не более, чем мысль о том, что он когда-то еще не существовал».[44]

Такова была частная жизнь образованных жителей Эдинбурга: природная проницательность в сочетании с космополитичной мудростью, обретенная в философии прошлого, в знакомстве с великими мыслителями настоящего или в революционных видениях будущего. Некоторые из их сочинений могут показаться немного безжизненными, а дискуссии, переданные в них — слишком сухой теорией. И все же часто в этих произведениях, благодаря явным или скрытым отсылкам к обыденной жизни современной авторам Шотландии, которую они знали лучше всего, ощущается чисто человеческая теплота. Все вышеописанное можно не в последнюю очередь наблюдать в восьми томах не самого лучшего, но самого объемного труда Юма, «Истории Англии» (1754–1762; в последующих изданиях текст часто подвергался пересмотру и редактированию). К этому сочинению Юм обратился из опасения, что не достигнет успеха как философ; ему требовался какой-либо источник дохода.

Несмотря на то, что труд Юма называется «История Англии», в нем часто говорится о Шотландии — гораздо чаще, чем на его месте говорил бы о ней англичанин, будь то тогда или сейчас. Этот факт сам по себе проливает свет на некоторые неясности, с которыми пришлось столкнуться шотландскому Просвещению, не в последнюю очередь касающиеся его собственной страны (о которой обычно предпочитали не писать, быстро переходя к более возвышенным или менее щекотливым темам). «История» то и дело обращается к теме патриотизма, однако в остальном тексте сочувствия к точке зрения шотландца явно не хватает. С учетом того, как горячо Юм поддерживал унию с Англией, подписанную в 1707 году, тем более удивительно, что он выбрал не общебританский, но более узкий, англоцентристский угол зрения. Еще более странно, с каким плохо скрываемым презрением он пишет о собственной стране в тех фрагментах текста, которые ей все же посвящает. Например, после многообещающего вступления об «интересе, который все цивилизованные народы» испытывают к «приключениям своих предков», он ведет себя так, будто германские предки шотландцев только одни и заслуживают того, чтобы о них говорить. Единственный его комментарий к ранней истории Шотландии относится к нашествию нортумбрийцев:

Юм не считает нужным сказать что-либо об остальных народах того времени, ни о бриттах, ни о пиктах, ни о гэлах. Союз двух последних племен в конце концов одержал победу над нортумбрийцами, и все же Юм позволяет им появиться в тексте только в виде бесцветных «других обитателей острова». О национальном составе современной ему Шотландии он пишет лишь, что «мы не будем вдаваться в какие-либо подробности такого малоинтересного дела».[46]

Как Юм подходит к историческому событию, явившемуся ключевым для существования всей нации — к войне за независимость? «Если у шотландцев и была до того какая-либо история, которую стоило бы называть историей, кроме той, что они подцепили среди разрозненных фрагментов английских исторических трудов, эти события, какими бы несущественными они ни были, заслуживают упоминания хотя бы постольку, поскольку являются частью истории других государств». Позже автор мимоходом отмечает то, что ранние шотландские летописи были уничтожены во время борьбы с Англией и уничтожались обычно англичанами. Юма-историка это едва ли заботит: «Невозможно, чтобы нация столь грубая обладала бы хоть какой-то историей, о которой стоило бы сожалеть». Так Эдинбург эпохи Просвещения смотрел на Эдинбург средневековый.[47]

А в средневековом Эдинбурге — если быть точным, 18 марта 1286 года — Александр III, король Шотландский, сидел у себя в замке и пил кроваво-красное вино.[48] Он был пра-пра-правнуком короля Давида. Его дед, Вильгельм Лев, правил в течение полувека (дольше, чем какой-либо другой шотландский монарх), с годами становясь все более и более праведным. Его отец, Александр II, стремился к тому, чтобы распространить свою власть на острова и горные районы Шотландии (он умер на Керрере в 1249 году), и поддерживал хорошие отношения с Англией, взяв в жены девицу из тамошнего королевского дома. Александр III вступил на престол в возрасте восьми лет. Вступление на трон ребенка прошло вполне безмятежно, чего нельзя сказать о нескольких подобных случаях в средневековой Англии. В Шотландии XIII века в целом царили мир и благоденствие.