Единственное, в чем Карл I преуспел, — в том, что ему удалось-таки спровоцировать публикацию Ковенанта. Документ оказался длинным и довольно бессвязным. Целые разделы опровергали предыдущие декларации и статуты, однако его цели были вполне ясны. Он призывал народ осудить пороки папизма и твердо стоять за истинную, богоугодную веру. Ковенант заканчивался «национальной клятвой и подписью нерушимой», скрепляя право Шотландии на духовную и гражданскую свободу — однако осуществляемую так, как полагается, в согласии с принципами Реформации и с уважением к законной власти. Воинствующие пресвитерианцы стремились продемонстрировать свою законопослушность, поэтому, подписывая Ковенант, они выступали не против королевской власти как таковой, но против злоупотребления королевской властью. Такой подход удовлетворял не только их самих, но и весь народ.

К 28 февраля 1638 года работа над документом была завершена, и его зачитали с кафедры церкви Грейфрайерс. Лорд-адвокат, Томас Хоуп из Крейгхолла, засвидетельствовал законную силу документа. Люди всех сословий, от дворян до священников, а затем и рядовые горожане начали ставить свои подписи. Сбор подписей продолжался два дня. Затем копию Ковенанта переслали во все шотландские приходы. В каждом отдельном случае ее полагалось снова зачесть с кафедры (это занимало полчаса), а затем все должны были подписаться.

В своем дневнике от 1 апреля Джонстон описал церемонию, состоявшуюся в эдинбургской церкви Троицы. Священником там был преподобный Генри Роллок, в приходе которого числилось несколько важных титулованных особ. Зачитав Ковенант, он попросил всех поднять руки и поклясться именем Господа. «В этот миг все встали, подняли руки и залились слезами, а возгласы, вздохи и рыдания, раздававшиеся по всей церкви, слились в божественную гармонию, поскольку все это было невиданно и неслыханно прежде».[168]

События покатились снежным комом. Движение в поддержку Ковенанта, начатое воинствующими пресвитерианцами, превратилось в общенародное. Многими, без сомнения, двигало опасение, что Реформация может быть отменена. Этих опасений было недостаточно для того, чтобы завоевать поддержку немногочисленной группы эдинбургских купцов, за чей счет, в общем-то, и разворачивался спектакль, и которые потеряли бы больше всех, завершись он провалом. Они осторожно шли навстречу Карлу I, как бы им втайне ни хотелось примкнуть к тем, кто сопротивлялся королю. Они продолжали платить налоги, хотя войны, в которые Карл втянул Англию, повредили торговле. Самые состоятельные купцы продолжали выплачивать деньги, когда он просил о них, даже в отсутствие парламента, с 1633 по 1639 год. Тем не менее все в итоге привело лишь к бегству правительства из столицы. Что купцам теперь оставалось, кроме как поддержать Ковенант?

Богатейший человек города, чье состояние было сопоставимо с богатством Джона Макморрана и Джорджа Хериота поколением раньше, подал пример. Уильям Дик, бывший лорд-мэром в 1638–1640 годах, владел домом, который до сих пор стоит в Тупике адвокатов. Это пятиэтажное здание, наддверные и надоконные перемычки которого украшены латинскими цитатами из Горация и Овидия. Он также владел имениями Гранж и Брейд к югу от города; сегодня эти места представляют собой самые шикарные пригороды Эдинбурга. Он занял политическую позицию, которая, даже будучи очевидно противоречивой, приглянулась многим как идеальное решение проблем, вставших перед Шотландией.

Дик был одним из купцов, ссудивших огромные суммы Карлу I; в награду ему пожаловали дворянство. До некоторых — довольно значительных — пределов он был роялистом. Он также дал 200 000 фунтов на создание армии сторонников Ковенанта. В ходе последовавшего конфликта эта сумма увеличилась до 474 000 фунтов. Как следовало понимать щедрость, оказанную обеим противоборствующим сторонам? Он поддерживал и короля, и Ковенант. Точнее, он хотел, чтобы Карл I принял Ковенант, вслед за своими подданными принес присягу чему-то большему, нежели монархия или нация, и затем правил, руководствуясь этими принципами. Дик и другие крепко держались за идеальное представление о короле-ковенантере на протяжении всей гражданской войны и подчас были весьма близки к осуществлению надежд. Шотландцам, склонным встречать внутренние противоречия лицом к лицу и преодолевать их, этот идеал был весьма близок, в отличие от английской умеренности, предпочитавшей компромиссы.[169]

Карл I намеревался войти в Шотландию с войсками, однако англичане уже сто лет не воевали с шотландцами, и необходимую армию надо было начинать собирать с нуля. Кое-как королю удалось собрать на границе некоторые силы. К армии ковенантеров, на волне народной поддержки, присоединилось множество рвущихся в бой добровольцев. Их возглавил генерал Александр Лесли, вернувшийся из Германии, где он организовал сбор подписей под Ковенантом среди шотландских наемников, бившихся на Тридцатилетней войне. Во главе армии ковенантеров он выступил из Эдинбурга и встал у Данс-Лоу. Ни одна из сторон не стремилась к схватке. Начались переговоры, которые через две недели завершились Берикским мирным договором. Король уступил, народ вышел победителем. Теперь следовало созвать свободный парламент и свободную генеральную ассамблею, которые ратифицировали бы итоги шотландской революции. Теми долгими, благоуханными июньскими днями 1639 года Эдинбург был уверен, что Господь улыбнулся ему.

Не прошло и шести лет, как Бог явил городу свидетельство своего гнева: эпидемия чумы, охватившая Эдинбург, была самой свирепой за всю историю города и унесла жизни примерно трети населения. В других отношениях Ковенант также обернулся жестоким самообманом. За ним последовало формирование Торжественной лиги и Ковенанта 1643 года, которые обсуждались в Вестминстере и подразумевали, что пресвитерианство станет религией всей Великобритании — нечего и говорить, что лживые англичане вскоре отреклись от этого договора. Когда в 1649 году Карл I был казнен, шотландцы хотели удостовериться, что следующий король поддержит Ковенант. Они предложили этот документ сыну короля-мученика Карлу II, который его принял. Однако, после сокрушительных для шотландцев битв при Дунбаре и Вустере, это лишь принесло им первое за триста лет поражение в войне с англичанами. Последовала смута; одно было ясно наверняка — отныне Эдинбург и Шотландия в целом блюли верность прежде всего своей церкви и только уже потом монарху.

Тридцатого июля 1774 года Джеймс Босуэлл проснулся в своей квартире на пятом этаже в Джеймс-Корте с больной головой. Его терзало жуткое похмелье. Была суббота, а тогда, как и в наше время, шотландцы часто проводили вечер пятницы за выпивкой. Босуэлл следовал этой национальной традиции с большим энтузиазмом. Накануне он обедал с коллегами-адвокатами у Эндрю Прингла, лорда Эйлмура, судьи сессионного суда, славившегося своим гостеприимством. «Там я изрядно подогрелся вином», — замечает Босуэлл в своем дневнике. Затем он дал старшему коллеге, Роберту Маккуину, и второму судье, Фрэнсису Гардену, лорду Гарденстону, убедить себя приналечь на кое-что покрепче в доме еще одного адвоката, Дэвида Монкриффа. «Я решил пойти и пошел. И сразу захмелел. Мои товарищи нашли в моем лице превосходную компанию», — скромно вспоминает Босуэлл. Опять «там очень много пили. Я, однако, выпил не больше, чем полторы бутылки старого рейнвейна. Однако, если учесть то, сколько я принял за обедом, напился я изрядно».

Босуэллу все же удалось, пусть и нетвердой походкой, добраться до суда на Хай-стрит к девяти утра. Там он столкнулся с генеральным стряпчим Шотландии, Генри Дандасом, которого, как припоминал, он также видел накануне. Теперь Босуэлл обнаружил Дандаса «стоящим в холле суда — выглядел он весьма плачевно. Он сказал мне, что остаться не мог и пошел домой. Он предпринял изрядные усилия, чтобы заняться делами, но ничего не вышло». Поднявшийся в тот день рано второй адвокат Питер Мюррей вспомнил, как уже видел Дандаса выходящим из рюмочной на Блэк-Стейрс, где тот пытался успокоить желудок; Дандас при этом был в парадном облачении, в большом парике и при шейном платке. Босуэлл отмечает, что «в других странах столь важное должностное лицо на службе у короны, как генеральный стряпчий, замеченное в подобном состоянии, посчитали бы зрелищем шокирующим. В Шотландии же наши нравы таковы, что в этом нет ничего примечательного».[170]