По принципу, обратному структуре словаря, чьи авторы пытаются собрать все вокабулы одного и того же языка в одном томе, эта стена этикеток являла собой одно-единственное слово — «взрывчатка», бесконечно повторяемое на почти всех известных языках, где оно выглядело то узнаваемым, то совсем чужеродным. Это и был тот смертоносный арсенал, который тщетно разыскивал Арбогаст и о котором Кейн, случайно обнаружив его в заброшенном углу подвала, никому не обмолвился ни словом.

Боезапас был очень старый, времен Второй мировой войны. Здесь соседствовали все виды производных нитроглицерина и нитробензола, тринитрофенола, пентрита и гексогена в различных сочетаниях, а также коробки с детонаторами, пакеты с кордитом и связки традиционного бикфордова шнура. Изобретатель открыл один из ящиков и вынул брусок пластита в прозрачной оболочке. С минуту он вертел брусок в руках, машинально чертя на нем ногтем свое имя, затем осторожно вернул на место. Прикрепив к ящику детонатор, он подсоединил его к бикфордову шнуру, который размотал метров на двадцать, потом зашел в чулан, взял там сигарету из пачки «Честерфилда» и коробок спичек.

Вернувшись назад, он закрепил конец шнура между спичками, переплетя его, на манер основы, с множеством этих плоских воспламеняющихся щепочек. Он работал медленно и тщательно, с некоторым даже удовольствием, как будто чинил лампу или другой предмет, легко поддающийся исправлению. Кончив, он закурил сигарету, сделал две-три затяжки и сунул ее в коробок, между спичками и картоном. Предоставив это устройство самому себе, он взял с пола одеяло, накинул его на плечо и подошел к ящикам со взрывчаткой. Погасил лампу и принялся ощупью карабкаться на самый верх штабеля.

Добравшись до верха, Байрон Кейн расстелил одеяло и улегся на него. В подвале царил кромешный мрак, и Кейн с минуту попеременно закрывал и открывал глаза, чтобы сравнить два вида темноты — при сомкнутых или поднятых веках. Потом он заметил вдали слабый свет — это тлела сигарета. Он стал следить за крошечным, еле видным огоньком, за его почти неощутимыми колебаниями — единственным свидетельством течения времени в этой безжалостной тьме, уничтожавшей протяженность пространства. Затем он увидел вспышку — это загорались от окурка спички, — и вторую, более яркую, когда пламя перекинулось на шнур. Теперь огонь распространялся более энергично: бикфордов шнур сгорал быстрее «Честерфилда».

Огненная точка близилась к нему, ее маршрут отмечал извивы шнура. Кейн еще мог бы спрыгнуть вниз, подбежать, погасить, но он предпочел смотреть на эту точку, а точка все еще была слишком далеко, гораздо дальше, чем ему хотелось. Кейн даже занервничал.

И тогда он резко отвернулся к стене движением оскорбленного человека, презревшего этот низменный мир, движением спящего, разбуженного по пустякам, который яростно и упорно жаждет вновь погрузиться в сон. Изобретатель закрыл глаза, сжал кулаки и веки, свернулся клубочком под одеялом и попытался заснуть; и против всякого ожидания, против всякого обыкновения, против всякого правдоподобия он действительно заснул.

— Подвал, — напомнил Бак.

— Это не срочно.

Бак отвернулся и подошел к двери, в амбразуре которой виднелись последние — или первые, в зависимости от спуска или подъема, — перекладины лестницы. Опершись плечом на косяк, он стал разглядывать чахлые деревца, трупы, застывшие у их подножия, волнующееся море в просветах листвы, древесных зверюшек, суетившихся в кронах, — короче, все, что попадалось на глаза. Гутман у него за спиной продолжал вещать своим гнусавым натужным голосом.

— Это не срочно, — повторял толстяк, угнездившись в глубоком кресле, откуда торчали только его несоразмерно крупные конечности и макушка, похожая на яйцо в рюмке; ублаготворенный, размякший, он сейчас был способен думать только о настоящем и, может быть, о самом ближайшем будущем, не более.

— Нужно сжечь все это, — сказал Гутман, указывая на загромождавшие комнату обломки мебели, которую только при очень богатой фантазии можно было представить себе новой, — уничтожить все, кроме этого кресла. Превосходное кресло!

— А как же с подвалом? — снова напомнил Бак.

— Подвал подождет. В данный момент я отсюда не сдвинусь ни за какие блага на свете. Бак раскрыл рот, чтобы возразить. Но тут мир взорвался.

В одну секунду — или, если быть совсем точным (что совершенно не обязательно), в интервале, соответствующем 9 162 631 770 периодам, отвечающим излучательному переходу между двумя уровнями сверхтонкого взаимодействия основного эталона цезия 133, — подземные запасы взрывчатки превратили замок в действующий вулкан. Первой жертвой огненного извержения стал Гутман: его грузную тушу подбросило к потолку, где она и размазалась по всей поверхности гигантской, жирной анатомической кляксой, как масло по хлебу. Затем разлетелся вдребезги сам потолок, и его бесформенные части, вместе с останками Гутмана, веером взметнулись в раскаленный голубой небосвод. Взрывная волна вышвырнула Бака за дверь, метров на тридцать от здания, и его тело украсило собой ветки сразу четырех деревьев, стоявших довольно далеко друг от друга, уподобив их четырем новогодним елкам людоедов. В облаках пыли и дыма, какие венчают жерло вулкана, беспорядочно метались уцелевшие наемники; они в панике лезли повыше на скалы, машинально сжимая в руках кто автомат, кто нож, кто вилку. Замок, взлетевший на воздух гейзером обломков, рухнул на прежнее место, но уже, в силу механических повреждений, не целиком, а бесформенной грудой руин. Последними на эти развалины спустились останки изобретателя в виде невесомого пепла, и этот пепельный, припорошивший их дождичек стал финальной нотой, личной росписью творца катаклизма.

Взрыв сотряс весь остров, вплоть до окружающего моря, и волны, ласково лизавшие его берега, на миг отступили и взбаламутились. Центральная гора, высившаяся над окружающей местностью, дрогнула до основания; длинные, простертые к небу стволы араукарий на ее вершине закачались, как гибкие хлысты, а Селмер с Арбогастом, наблюдавшие оттуда за всей этой суматохой с начала до конца, попадали друг на друга.

В тот день они проснулись позже обычного, долго потягивались, зевали, что-то бормотали и наконец вышли на традиционную утреннюю прогулку, лениво жуя на ходу бананы и печенье. Их путь лежал к той самой вершине, с которой они ежедневно обозревали горизонты, в буквальном и переносном смысле этого слова, чаще всего безуспешно, ибо упомянутые горизонты были, так или иначе, безнадежно замкнуты. Инспекция эта, в принципе обязательная для бдительной охраны территории, очень скоро превратилась, в силу их беззаботной праздности, в приятную разминку, которую они проводили никуда не торопясь, не разговаривая, давая выветриться остаткам ночных сновидений или благодушно подводя под них рациональную основу, и все это в атмосфере чудесной, умиротворяющей неги, среди всеобщего благоденствия, отрешенной полудремы и уютной безопасности, где спокойные беспечные люди в теплой компании вкушают нектар и амброзию, то есть утренний завтрак.

Солнце уже выпустило из-за горизонта свои первые стрелы, когда они взобрались на верхушку горы. Селмер сидел, привалившись к стволу араукарии. Арбогаст стоял, рассеянно созерцая окрестности и вдыхая слегка разреженный горный воздух. Когда в его поле зрения очутился замок, он изумленно вздернул брови и подался вперед. Из его округлившихся губ вылетел сначала легкий свист, а потом возглас:

— Похоже, там какая-то заваруха.

Не успел Селмер разлепить веки и бросить на него скептический взгляд, как с восточной стороны прогремели выстрелы, сперва одиночные, похожие на икоту, отрыжку или потрескивание костра, когда его искры еще только возвещают будущее пламя. Но вот ветер раздул этот оружейный пожар, и тот превратился в ревущий шквал, который заставил Тео мгновенно вскочить и принять вертикальное положение, а Тристано с Джозефом, Веру с Кейном, Бака, Рафа, Гутмана и их наемников совершить уже известные нам действия.