Наконец к вечеру второго дня Прадон объявил, что передумал. Они снова собрались все вместе в гостиной первого этажа; Марк-Аврелий Пьове сварил кофе. Прадон сидел обмякший и весь в синяках. Он начал с того, что понятия не имеет о делах в Австралии; Бак потянулся было за боксерскими перчатками, но Раф его остановил.

— Об Австралии мне известно только одно, — торопливо сказал Прадон, — туда должен был ехать Кейн.

— Кто такой? — спросил Раф, и Прадон рассказал все, что знал о Байроне Кейне, иными словами, не слишком много, да и это немногое было уже известно.

— А Рассел? — спросил Бак, и Прадон объяснил, что Хаас нанял Рассела, чтобы отыскать Кейна и вернуть кое-какие документы.

— То есть проект «Престиж»? — уточнил Раф, и Прадон подтвердил, что да, именно так, но сам он точно не знает, в чем его суть.

— А Гутман?

Прадон заверил их, что никогда не слышал этого имени. Он клялся и божился, что не лжет, во-первых, потому, что это была истинная правда, во-вторых, потому, что боялся, что Раф и Бак ему не поверят, и, в-третьих, потому, что обе эти причины были чреваты новыми бесконечными избиениями. Но Раф успокоил его.

— Ладно, — сказал он, — я вам верю.

— Мы вам верим, — подтвердил Бак.

Они уселись в креслах поудобнее, обменялись улыбками, выпили вместе — в общем, расслабились. Потом поболтали еще немного, но уже на посторонние темы, вслед за чем Раф подал условный знак, и Марк-Аврелий Пьове, стоявший за спиной Прадона, шарахнул его по голове свинцовой трубой, завернутой в скатерку. Прадон рухнул наземь, Раф и Бак встали.

— Поехали, — сказал Раф, — сдается мне, дельце стоящее.

Бак и Марк-Аврелий Пьове слегка прибрали, Раф вышел, чтобы запереть ставни, потом они сели в «вольво» и покинули запертую виллу, вокруг которой немедленно воцарилась прежняя тишина, нарушаемая лишь удалявшимся мелодичным гулом шведского мотора.

Перед выездом на автостраду они остановились в какой-то деревушке возле заведения «Бар-Табак-Бакалея-Пресса». Раф вошел внутрь и сказал, что ему нужно позвонить в Париж. Поскольку кабины тут не было, ему пришлось говорить у стойки, заткнув свободным пальцем свободное ухо, так как у стойки устойчиво обосновалось множество аборигенов, красноносых, хмельных и громогласных. Он набрал номер отеля «Лютеция» и попросил соединить его с Расселом.

— Это Раф, — сообщил он. — Не хочу соваться в ваши дела, но, может, вам интересно будет узнать, где находится секретарь Хааса.

— Ну так и быть, говорите, — бросил Рассел.

— Он в доме у департаментского шоссе 47, в трех километрах от выезда из Гуссанвиля в направлении Ла-Талмуза, по левой стороне.

— Понял, — сказал Рассел. — Это дом Ивонны?

— Да, — ответил Раф. — Это дом Ивонны. Я и не знал, что вы с ней знакомы.

— В каком виде вы его оставили?

— Мы там ничего не трогали, — успокоил его Раф.

— Я говорю о Прадоне.

— О, ничего серьезного, — сказал Раф, — слегка оглушен, но идти сможет.

— Спасибо, — сказал Рассел, — я этим займусь. Но скажите мне, разве вы тоже в этом деле? Я и понятия не имел...

— Да как вам сказать, — ответил Раф, — на первый взгляд дельце-то неинтересное. Но мы решили слегка разведать ситуацию. А вы сами... Вас-то оно устраивает?

— Да ничего, — сказал Рассел, — платят неплохо.

— Ну что ж, я рад за вас, — сказал Раф. — У меня пока все. Может, скоро и свидимся — надеюсь, по одну сторону баррикады, а не так, как два года назад.

— Это уж как карты лягут, — вздохнул Рассел, — но тогда, два года назад, вы держались неплохо.

— Ну, куда нам до вас! — возразил Раф, и они еще несколько минут обменивались самыми сердечными пожеланиями, на какие способны киллеры перед тем, как распрощаться.

Рассел положил трубку, тут же поднял ее снова и набрал номер Хааса.

— Я это предвидел, — сказал Хаас, — выводы делайте сами. Чек вам будет выслан немедленно.

Рассел положил трубку и стал ждать чек. Чек прибыл, и Рассел набрал еще один номер.

— Ивонна, — сказал он, — это Макс. В Гуссанвиле находится человек, которым нужно заняться. Фред там, с тобой?

— Он здесь, — ответила Ивонна. — Сейчас я его спрошу.

Наступила пауза, потом Ивонна снова взяла трубку.

— Ну, он как раз свободен и сейчас же поедет туда, — сказала она.

— Прекрасно, — ответил Рассел. — Завтра я вышлю ему деньги.

Прошло несколько недель, а Поль все еще находился в Париже, у себя в гостинице, в постели, совершенно один. Шторы в номере были задернуты и приглушали полуденный свет, и без того скудный.

Погода не изменилась, солнце по-прежнему оставалось мертвой звездой. Его бледные, истощенные лучи из последних сил старались просочиться сквозь плотную пелену, которую даже трудно было считать скоплением облаков, — скорее это выглядело как воздух, сгущенный до последней, необратимой степени тяжести. С каждым днем все труднее верилось, что поверх этого непроницаемого слоя атмосферы существует необъятное пространство небосвода, и желание отгородиться от этой мрачной завесы хотя бы шторами было вполне естественным.

Поль не спал. Его занимали самые различные мысли, которые он пытался выстроить в некую стройную иерархию, по степени важности. Но тщетно: все они казались ему одинаковыми, если не идентичными,

все обладали постоянным весом и объемом, и никакая встряска уже не могла сдвинуть их с места и привести в столкновение. Эти мысли — честно говоря, вполне банальные — вяло плавали в его мозгу, как оглушенные, а может, и дохлые рыбины. Неподвижно лежа в постели, Поль старался реанимировать их, устремив взор на жалкий лучик света, который с трудом протиснулся в щель между неплотно сомкнутыми шторами и теперь бессильно улегся тусклым отблеском на выпуклом боку кожаной сумки, стоявшей под окном.

Карье зашел к нему через несколько дней после встречи в сквере. Сначала он поговорил об Альбене, потом о путешествии Поля, сообщив, что первый скончался, а второе пока откладывается. Поль удивился тому, что смерть Альбена произвела на него такое же впечатление, что и смерть Лафона: иными словами, он ощутил полнейшее безразличие, отсутствие или максимальное сокращение всяческих эмоций и даже где-то в глубине души некоторое облегчение. Разумеется, в первый момент он слегка погрустнел, но и эта грусть продержалась недолго, будучи вызвана не самой новостью, а именно сознанием прискорбного отсутствия подлинной печали. Что же до скрытого облегчения, в коем не хотелось признаться даже себе самому, Поль приписал его чувству, которое человек испытывает при известии о кончине свидетеля своей жизни, будь он даже «свидетелем защиты». Он помолчал, как принято в таких случаях.

— Это печально, — сказал Карье, — мы все опечалены.

Затем они поговорили о путешествии, которое пока откладывалось. Поль спросил почему. Карье не ответил. Поль заявил, что его желание работать может только окрепнуть, если ему хотя бы время от времени будут объяснять, чему или кому он служит.

— Есть две причины, которые дают мне право ничего не говорить вам, — ответил Карье. — Во-пер-вых, необходимо хранить тайну — не столько из нежелания открывать ее, сколько для того, чтобы она продолжала приносить результаты. Тайна, — наставительно продолжал он, — это не последний покров, прячущий под собой некий предмет в конце некоего процесса, но то, что приводит в действие сам этот процесс. Вся хитрость тайны заключается в том, чтобы заставить поверить вас, что она всего лишь маска, тогда как она — движущая сила, мотор предприятия. И этот мотор нужно беречь, ибо он заставляет работать все остальное. Если я открою вам хоть маленькую часть тайны, вы узнаете очень немногое, но это немногое грозит поломкой мотора, и никто на этом не выиграет.

— Согласен, — сказал Поль, — довольно о моторах. Ну а вторая причина?

— Какая вторая?.. Ах, да. Вторая причина — банк Sobranie.

— У вас нет доказательств.

— Да что вы! — изумился Карье. — Но если у меня нет доказательств, то почему вы до сих пор работаете со мной?