Когда мы шли домой, Генка сказал:

— А у меня все-таки больше.

— Чего больше? — не понял я.

— Ну, этих… двоек. У меня девять, а у тебя восемь. Рекорд за мной.

В тот день я пошёл учить уроки к Генке.

Генка открыл дверь и стремительно потащил меня в комнату. На столе, сияя никелированными пластинами, стоял магнитофон. Но не просто магнитофон, а переносный, кассетный, чуть больше коробки из-под пирожных.

— Гляди, — сказал Генка, — дядя Игорь подарил. «Салют» называется. Ух, теперь заживём! Хочешь — музыку записывай, хочешь — себя. А главное — маленький. Идёшь так по улице, а он тебе песенки играет.

И Генка, взяв магнитофон, изобразил, как он пойдёт по улице.

— Но ты ещё самого главного не знаешь, — продолжал он. — Скоро мы с тобой отличниками станем. Ты что-нибудь про обучение во сне слышал?

— Вроде слышал.

— Ну так вот. Записываем на плёнку какой надо параграф, включаем магнитофон и ложимся спать. Просыпаемся — и всё выучено. Уловил? А теперь давай послушаем, какой у тебя голос на магнитофоне.

Генка достал микрофон, подключил его и, покрутив какие-то ручки, сказал:

— Ну, говори.

— А что говорить-то? — спросил я.

— Что хочешь, то и говори.

Но у меня в голове ни одной мысли. Слова все куда-то разбежались.

— Не знаю, что говорить, — сказал я.

— Ну хоть полай.

Я залаял.

— Хватит, — сказал Генка. — Разлаялся. Ты лучше спой чего-нибудь.

— А чего?

— Откуда я знаю. Чего-нибудь.

И я как можно громче запел:

— «В такую шальную-ую пого-оду нельзя доверяться волнам…»

Но тут Генка стал чихать, и я перестал петь.

— Теперь послушаем, что получилось, — сказал он.

Запись вышла хорошая, и мы смеялись до слёз. Особенно здорово записалось моё пение и Генкины чихи.

— А сейчас — за дело, — сказал Генка. — Что там на завтра учить?

— Я думаю с географии начать. Помнишь, Людмила Ивановна грозилась тебя спросить. Да и у меня всего один трояк.

— География так география, — бодро сказал Генка. — Что там задано?

— Реки Западной Сибири.

Я открыл учебник, и Генка медленно, с выражением прочёл страницу об этих реках.

— А теперь — спать.

Он лёг на кровать, я — на диван. Сначала я слушал запись, потом перестал, но уснуть не удавалось.

— Генка, — сказал я, — не уснуть никак.

— А ты постарайся, — ответил он с кровати. — Учиться всегда тяжело.

— Магнитофон мешает, — сказал я.

— Мне тоже мешает, — признался он.

— Знаешь что, — сказал я, — давай пока его выключим. Когда я усну, ты его включишь. И я один во сне поучу. Потом ты меня разбудишь. Тогда я подежурю, а учить во сне будешь ты.

— Идёт, — сказал он.

Магнитофон замолчал, и сразу стало так хорошо, тихо…

Разбудила нас Генкина мама. На улице уже горели фонари, а по телевизору должен был начаться детектив.

— Что-то я ничего не запомнил, — буркнул я.

— А ты и не мог ничего запомнить, — мрачно сказал Генка. — Пока я ждал, когда ты уснёшь, я и сам уснул. А магнитофон молчал.

— Что же делать?

— Есть идея. Тебя ведь завтра не обязательно спросят.

— Могут и не спросить.

— А меня точно спросят. Так вот. Берём завтра в школу магнитофон с записью этого материала. Когда меня вызовут, ты незаметно включишь магнитофон, и все подумают, что я отвечаю.

— Но ведь ты должен будешь рот открывать?

— Ерунда. Рот я открывать буду. А чтобы не заметили, что это не я говорю, я голову пониже опущу. Будто думаю.

Генкина идея мне понравилась, и мы пошли смотреть телевизор.

На следующий день география была первым уроком. Мы с Генкой сидим на последней парте, и спрятать магнитофон было просто. Все расселись, вошла Людмила Ивановна и первым, как мы и ожидали, спросила Генку.

— Сейчас Петров расскажет нам про реки Западной Сибири, — сказала она.

Генка встал, опустил голову и зашевелил губами. Я врубил звук и включил магнитофон. Через несколько секунд оттуда послышался мой сдавленный голос:

«А что говорить-то?»

«Что хочешь, то и говори», — отвечал Генкин голос.

«Не знаю, что говорить», — сказал мой голос.

«Ну хоть полай», — сказал Генкин голос.

Я похолодел. Генка перепутал кассету, и вот из магнитофона понёсся лай.

— Выключай скорей! — шипел Генка.

Но я так растерялся, что забыл, как выключать. Кассета крутилась, я лаял, пел, Генка чихал, а в классе стоял такой хохот, что я думал, стены обвалятся. Даже Людмила Ивановна так смеялась, что не поставила Генке двойку.

После этого мы решили учить уроки по-старому. Но всё-таки мы не в обиде. Магнитофон — вещь хорошая.

Тихо в классе.

Пыхтит впереди меня Санька Сапырин. Пыхтит и скребёт затылок. Значит, застрял. Аня Суркова наклонилась и роется у себя в портфеле. Она вечно что-нибудь забывает или теряет. Татьяна Сергеевна делает ей замечание, и Аня продолжает писать.

Тихо в классе. Идёт самостоятельная работа.

Урок подходит к концу, а я ещё и половины не сделал. Нет вдохновения. Я сижу и рисую на бумажке верблюдов. Рядом со мной на парте пусто. Там должен сидеть Генка, но его нет. Он болеет уже вторую неделю. Сначала я ему даже завидовал. Ведь хорошо так иногда поболеть. Сиди себе дома, книжечки почитывай, апельсины жуй. Ни тебе контрольных, ни уроков. Но Генка что-то долго болеет. Не выписывают его. Температура, говорят, прыгает. И чего она прыгает?

Я перестаю рисовать верблюдов и смотрю на Генкино место. Интересно: что он сейчас там, дома, делает? Скучно ему, наверное. И мне без него как-то неуютно.

Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идёт снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух:

— Снег.

Все поворачивают головы, и в классе проносится шёпот:

— Снег! Снег пошёл!

Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:

— Вот мы и дождались первого снега.

На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь.

Я иду к Генке.

Около его парадного я леплю большой снежок и несусь на четвёртый этаж.

— Болящим привет! — говорю я. — А вот вам апельсинчик. — И я протягиваю Генке снежок.

— Ух ты! Снег!

Генка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лизнуть.

— А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Серёга, прямо телепат.

Мы проходим в комнату. Генка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.

— Генка, — говорю я, — давай швырни его в форточку. А то растает.

— Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.

Генка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Генка скорей поправился, что даже в носу защипало.

Генка возвращается.

— Ну как ты? Всё болеешь? — спрашиваю я.

— Болею, — вздыхает Генка.

— Надоело?

— И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь: эх, заболеть бы там или палец вывихнуть! А вот неделю дома посидел, так готов даже на контрольную идти. Хоть по русскому.

— Это верно. Мне тоже без тебя надоело.

— А чего сегодня в школе-то было?

— Да так, ничего особенного. Как всегда. На дежурство вот наш класс заступил. Я в столовой буду. Женька Капустин вместо физкультурной формы мамин халат принёс, в цветочки. В Красный Крест ещё вступили. У Саньки зуб выдрали. Тётя Шура ключи от раздевалки потеряла. Никто не мог пальто получить, пока завхоза не нашли.

— А теннисный стол привезли?

— Привезли. Играли уже. Генка, а что тебе врачи-то говорят?