Столпничество не было последним подвигом отца Серафима, и о нем еще ничего не знали. Молчальничество же его не всем нравилось. Слабые роптали: зачем батюшка, наложив на себя молчание, лишает братию той духовной пользы, какую мог бы принести ей своими беседами. Кредо же отца Серафима было таково: «Святой Григорий Богослов рек: прекрасно богословствовать для Бога. Но лучше сего, если человек себя очищает для Бога».

Трудно понять это современному русскому человеку, почти на целое столетие отвергшего Бога и церковь Его. Иному покажется, что и десятой доли подвигов отца Серафима хватило бы для «полного и окончательного» очищения души. Но не так происходит все в жизни духовной, как видится из мира. Нет конца духовному совершенствованию человека, и вся проблема в том, сколько человек может вместить. Священники говорят, что душа грешного человека похожа на кусок черной материи. На нее какое пятно ни поставь — незаметно. Душа же праведного становится после многочисленных и многообразных трудов покаяния светлой материей, способной лицезреть Самого Господа. На светлой материи любая пылинка видна. Чтобы ее сдуть, еще и еще нужно потрудиться.

Сам отец Серафим, по своему глубокому смирению, не только не причислял себя к праведникам, но, часто размышляя у своего гроба в сенях о загробной жизни, плакал, потому что земной путь его казался великому подвижнику несовершенным.

В конце 1832 года, перед самой кончиной старца, кто-то из иноков спросил:

— Почему, батюшка, мы не имеем строгой жизни древних подвижников?

На это старец дал ответ, который объясняет всю его удивительную жизнь:

— Потому не имеем, что не имеем решимости. А благодать и помощь Божия верным и ищущим всем сердцем Господа ныне та же, что была и прежде. Ибо, по слову Божию, Христос «вчера и сегодня Тот же отныне и вовеки».

Так или иначе, но отец Серафим после своего пустынножительства принял на себя подвиг затворничества. Отчасти этому способствовало следующее обстоятельство. Не было известно, кто и как причащает отца Серафима с тех пор, как он, приняв на себя молчание, перестал ходить в монастырь. Собор старших иеромонахов решил предложить ему: или ходить в воскресные и праздничные дни для причащения в монастырь, или, если болезнь ног не позволяет этого, переселиться в Саров.

Монаху, носившему отцу Серафиму пищу, было велено передать ему это и узнать его мнение. В первый раз подвижник ничего не ответил, во второй молча пошел за монахом в Саров и там остался. Это было в мае 1810 года.

Вступив в монастырские ворота после пятнадцатилетнего пребывания в пустыни, отец Серафим, не заходя в свою келью, отправился прямо в больницу. Когда ударили в колокол, батюшка явился на всенощное бдение. Братия удивилась, что отец Серафим решился жительствовать в обители. Удивление еще больше возросло, когда на следующий день, причастившись после ранней литургии, подвижник направился в келью настоятеля Нифонта и, приняв от него благословение, водворился в прежней своей монастырской келье: у себя он никого не принимал, сам никуда не выходил и не говорил ни с кем ни слова, то есть принял на себя подвиг затворничества.

В келье для отсечения своеволия батюшка не имел ничего даже из самых необходимых вещей. Икона, перед которой горела неугасимая лампада, и обрубок пня, служивший взамен стула, составляли все имущество. Он совсем не употреблял огня для своих целей.

В течение всех лет затвора старец в воскресные и праздничные дни причащался Святых Тайн, которые преподавались ему в его келье после ранней литургии.

На груди он теперь носил тяжелый пятивершковый (22 см) железный крест. Собственно же вериг, вероятно, не носил, рассуждая так: «Кто нас оскорбит словом или делом и если мы перенесем обиды по-евангельски — вот и вериги наши, вот и власяница». Пищей ему служила рубленая белая капуста и толокно. Воду и пищу относил батюшке сосед по келье монах Павел. Затворник, покрывшись полотенцем, чтобы никто не видел его лица, выходил из дверей и на коленях, как великий дар Божий, благоговейно принимал посуду с нехитрой пищей.

По-прежнему сложно и велико было «молитвенное правило» батюшки Серафима. Между прочим, в течение недели он прочитывал весь Новый Завет и, читая, толковал Писание вслух. Многие подходили к его двери и слушали с радостью мудрые словеса. В сенях у него стоял дубовый гроб, сделанный собственными руками. Чтобы не забывать о смертном часе, об исходе из этого мира, старец подолгу молился около гроба и просил похоронить его именно в нем.

По ночам он выходил иногда из кельи, чтобы подышать свежим воздухом, тихо читал Иисусову молитву, переносил дрова поближе к братским кельям.

После пятилетнего строгого затвора старец внешне несколько ослабил его. Каждый мог войти к нему, так как он отпер дверь кельи. Старец не стеснялся присутствия других людей при своих духовных занятиях, но на вопросы ответов не давал.

Тамбовские архиереи любили посещать Саровскую пустынь, как правило, делали это в храмовый праздник Успения Богородицы. В одно из таких посещений епископ Иона (впоследствии экзарх Грузии), желая видеть отца Серафима, пришел к его келье, но тот не нарушил своего затвора и не вышел к епископу. В этом случае отец Серафим руководствовался, видимо, примером из жизни Арсения великого (V век), которому подражал в подвигах затвора и молчания. Феофил, архиепископ Александрийский, желая прийти к Арсению, послал наперед узнать, отворит ли он ему двери. Арсений отвечал: «Если тебе отворю, то и для всех отворю»…

Для отца Серафима еще не настало время «отворить дверь», хотя теперь оно было близко. Через неделю после епископа Ионы в Саров прибыл тамбовский губернатор А. М. Безобразов с женой. Оба пожелали принять благословение отца Серафима. Ему никто не мог сообщить о приезде губернатора, однако, как только тот подошел с женой к келье, батюшка тут же отворил дверь и благословил их. Как видно, окончился срок строгого затвора и молчальничества подвижника, положенный им на сердце.

Батюшке было новое явление Божией Матери, которая повелела более не скрывать своего «светильника под спудом» и, отворив двери затвора, стать доступным и видимым для каждого. Это произошло в 1815 году. Сколько духовного опыта накопил отец Серафим за многотрудную подвижническую свою жизнь — за тридцать лет монашества в полном смысле этого слова. Он изучил малейшие движения человеческой души, познал все оттенки той борьбы, которую постоянно ведет диавол с человеком.

Жизнь отца Серафима приобрела новое направление. До сих пор он видимо заботился об одном себе и спасении своей души. Деятельность его о спасении ближних состояла исключительно в молении о всем мире («ради и одного праведника сохраню место сие», сказал Господь), о живых и усопших православных христианах. По правилам пустынножительства и затвора практическая польза и руководство ближними еще не входили в разряд его действий. Теперь настало такое время. Отец Серафим, став в духовной жизни выше великого множества христиан и чувствуя подкрепление благодати Божией, посвятил себя новому, возможно, высшему подвигу — старчеству, духовному руководству людей.

С окончания ранней обедни до восьми часов вечера келья старца была открыта для мирян, а для саровской братии — во всякое время дня и ночи. Его маленькая келья освещалась лишь лампадой и свечами, зажженными перед иконами. Печь в ней никогда не топилась. Двумя маленькими оконцами она смотрела в широкую, привольную луговую даль. Мешки с песком и каменья лежали на полу в келье, заменяя старцу постель. Обрубок дерева служил стулом.

Обычно старец принимал посетителей таким порядком. Одетый в белый балахон и мантию, он надевал еще епитрахиль и поручи (части священнического облачения) в те дни, когда причащался. Ко всем он обращался «радость моя» и с особенной любовью принимал тех, в ком прозревал истинное раскаяние в грехах и желание исправиться. Побеседовав с таким человеком, старец накрывал его голову епитрахилью, клал на нее правую руку, произносил над ним: «Согрешил я, Господи, согрешил душою и телом, словом, делом, умом, помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, осязанием, волею или неволей, ведением или неведеньем». Затем произносил обычную разрешительную молитву, читаемую на исповеди. При этом посетитель испытывал необыкновенно отрадное чувство. Вслед за тем старец чертил на лбу посетителя крест елеем от иконы и давал, если все происходило утром, натощак, богоявленской воды. Наконец, целуя каждого, говорил одно и то же всегда, какой бы ни был праздник: «Христос воскресе!» и давал приложиться к образу Богоматери или ко кресту — материнскому благословению, висевшему у него на груди.