– Помогите! – в отчаянии проговорил я.

– Что надо делать? – недоуменно спросил Маркус.

– Втащить труп на крышу. Не можем же мы его оставить.

От волнения они, похоже, не подумали об этом. Собачий труп неминуемо указал бы на убийц. Животное должно было исчезнуть. Тогда слуги решат, что это колдовство, и директору придется все свои силы бросить на то, чтобы развеять их глупые предрассудки. Выстроившись гуськом, мои одноклассники стали тянуть веревку, а я следил, чтобы труп повешенного пса не стукался о стену. Наша жертва была уже практически на крыше, когда я поднял глаза и обмер.

– Что такое? – вопросил Эмиль.

Я схватил петлю и втащил собаку на крышу.

– Ничего. Померещилось.

Из окна напротив за нами наблюдала девочка. Белая как привидение, она стояла в черном мраке комнаты. Волосы у нее были распущены, на теле – лишь тонкая сорочка. Клянусь, даже с такого расстояния я видел на ее лице улыбку.

– Спокойного сна, – сказал я Эмилю.

– А ты… сам?..

– Да. Я избавлюсь от трупа.

Все предложения помощи от других мальчишек я отверг. Хорошо ли спал Эмиль в ту ночь и насколько сильно болели его иссеченная спина и ягодицы, я не знаю. Однако благодаря мне у него появилась возможность спать спокойно – не боясь, что завтра его поколотят одноклассники. Раскаяние посетит их лишь несколько часов спустя.

А я? Довольный собой и своей добычей, я брел по лесу к мерцающей в темноте мелкой речке, что текла вдоль школьных владений. В ее водах предстояло упокоиться и этой собаке. Завтра утром она будет уже в милях от нас, и никто не обратит внимания на раздувшийся собачий труп. Достав складной ножик, я срезал кусок со спины, промыл мясо в воде и завернул в листья щавеля. Утром я зажарю его на открытом огне, подальше от любопытных взглядов. Бредя по сухой листве и слушая леденящее кровь совиное уханье, я уже воображал, как предложу кусок собачатины дочери доктора Форе.

Эмиль заявил, что влюбился в девчонку, что пасла рядом со школой деревенских гусей. Ободранное и грязное дитя ежедневно брело куда-то со своим стадом, рассеянно погоняя палкой птиц. Однажды мы подкараулили ее в тени дубовой рощи, через которую пролегал ее путь, и за разрешение пройти дальше потребовали с нее поцелуй. Но она воинственно схватила свою дубинку, точно королева галлов, и окружила себя гогочущими гусями. В награду за такую отвагу мы отпустили ее нецелованной. Эмиль утверждал, что потом все равно ее поцеловал. Никто ему не поверил, даже я – его лучший друг.

На самом деле она принцесса, просто скрывается, заявил он. Многие пастушки на самом деле принцессы, ну или незаконнорожденные дочери злых королей и герцогов. Эмиль редко давал своей фантазии разгуляться, но эта его выдумка превратилась в длинную запутанную сказку, которую он втихомолку себе рассказывал, прячась по углам и важно кивая каким-то своим мыслям. Одноклассники решили к нему не приставать. Все-таки он судил собаку доктора Форе и признал ее виновной. Пусть Эмиль невысок, простоват и слишком прямо демонстрирует свой незаурядный ум, но все же он наш человек. А мы – самый лучший, самый храбрый, неугомонный и отчаянный класс, который знала эта школа.

И всех нас связывала одна ложь. Наутро после того, как мы казнили собаку доктора Форе за грехи ее хозяина, в класс явился директор школы. Он спросил, не слышали ли мы ночью каких-нибудь странных звуков. Директор столь пристально вглядывался в наши лица, что я начал гадать, нет ли у него каких-нибудь тайных подозрений на наш счет. За его спиной стоял доктор Форе, бледный и с плотно поджатыми губами. Весь день он избегал смотреть нам в глаза.

Мы качали головами, вопросительно переглядываясь, и вообще всеми способами изображали удивление и недоумение.

– А что мы должны были слышать, господин директор? – первым заговорил Маркус, подавая пример остальным. Все-таки он был хорошим старостой.

– Прекрасный вопрос, – ответил директор. – Минувшей ночью пропала собака доктора Форе. – Глаза директора на секунду остановились на мне. Почему не на Эмиле, ведь последней жертвой доктора Форе был он?.. – Исчезла со двора, ключи от которого были только у вашего учителя и у меня.

– Колдовство, – пробормотал один мальчик.

Директор нахмурился, сунул руки в карманы, чуть нагнулся и строго велел мальчику не говорить глупостей. Хватит с нас суеверных кухарок. Колдовство – редкое и серьезное преступление, большой грех и карается смертной казнью. Обслуга ошибочно полагает, что это самое обычное дело, но от нас он такого не ожидал. Мальчик принес извинения и, как только директор отвернулся, исподтишка бросил мне улыбку.

– Неужели никто ничего не слышал? – расхрабрился я.

Директор пронзил меня долгим пристальным взглядом.

– Нет, – наконец ответил он. – Дочь доктора Форе спит в комнате, окна которой выходят в тот самый двор, но и она ничего не слышала. Говорит, спала как ангел… – От этих слов его губы слегка скривились: видимо, это были ее слова. Ведь теологи не уверены, что ангелам вообще нужен сон.

– Может, собака сбежала? – невинно предположил Маркус.

Директор обернулся на доктора Форе, как бы призывая его ответить. Тот промолчал, и директор мотнул головой.

– Маловероятно. Стены высотой в три этажа, крыша покатая… Не крылья же у нее выросли, в конце концов!

– Как у ангела… – добавил Маркус.

– В самом деле. Если вы что-нибудь заметите или узнаете…

– Разумеется, господин директор, мы тут же сообщим. А днем устроим поиски. Я разделю класс на две команды, и мы обыщем все школьные владения, не сомневайтесь!

– Не сомневаюсь.

– Могло быть и хуже, – пробормотал Эмиль. Весь класс замер, а директор пристально уставился на него. Лицо Форе превратилось в каменную маску, словно его подозрения подтвердились. – Конечно, это ужасно, что собака пропала. Да еще с запертого двора. Но ведь могло быть и хуже! Если бы пропал кто-нибудь из семьи… Дочь доктора Форе, к примеру.

– В самом деле, – медленно проговорил директор, причем уже совсем иным тоном, чем прежде.

Мальчишки беспокойно заерзали на своих местах. Наконец директор вышел из класса, а доктор Форе задал нам переводить страницу из учебника латыни и погрузился в свои мысли. Сгорбленный и печальный, он сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, вселяя жалость. Мясо его собаки, завернутое в листья, по-прежнему лежало у меня в кармане. Мне захотелось выбросить его в выгребную яму и навсегда забыть о минувшей ночи. Но я еще никогда не пробовал собачатины. Пусть бедное животное не заслужило смерти, зато хмурый тиран, что сидел передо мной на стуле, заслуживал самой жестокой кары.

Эмиль быстро и точно перевел заданный текст, а я, поскольку учебник у нас был один на двоих, попросту списал все у него. Я мог перевести и сам, но это заняло бы вдвое больше времени: все мои мысли были лишь о прекрасной дочери доктора Форе, моей тезке, девочке по имени Жанна-Мари.

Ее дедушка был раскройщик, бабушка – басконка (народ этот жил на границе между Францией и Испанией, говорил на собственном языке и имел богатые традиции).

– Мои дяди и двоюродные братья варят сыр. Точней, их жены, – сердито добавляет Жанна-Мари. – Жены всегда делают всю работу.

Мы стоим в дверном проеме, обвив друг друга руками и соприкасаясь носами.

– Можешь меня поцеловать.

Минутой позже она вздыхает, раздосадованная моей неуклюжестью, и отталкивает меня в сторону. Наверное, она уже целовалась с каким-нибудь умелым мальчиком. Или просто разочарована. Жанна-Мари недовольно цокает языком.

– А теперь ты меня поцелуй, – говорю я.

Она тут же расплывается в улыбке, подходит ближе и приподнимает голову. Я стою на дверном пороге, иначе голову пришлось бы поднимать мне: она на полдюйма выше. Поцелуй сперва мягкий, но в конце становится жестче, а потом она на миг приоткрывает рот.

– Вот как это делается, – говорит Жанна-Мари.