Тут она меня окликает.

– Погоди, – шепчу я и снова тянусь к кошке. Ее лапа запуталась в колючих ветках, как в силке, и шипы торчат из окровавленного меха. Я прикасаюсь к ране, и она начинает безудержно шипеть, пытаясь вырваться.

– Я же хочу помочь!

Шипы царапают мне руки, когда я отодвигаю одну из веток и пытаюсь освободить кошачью лапу. Обломав шипы на другой ветви, я тяну ее на себя. Наконец мне удается вытащить кошку.

– За мной! – говорю я Жанне-Мари, пихаю котят за пазуху и ползу по туннелю на свободу. Мы выбираемся на свет, а заросли остаются позади. Лицо у Жанны-Мари искажено гневом.

– Что ты там?..

Она умолкает, завидев раненую кошку, и широко распахивает глаза, когда я достаю на свет пятерых котят.

– Выбирай.

– Что с ней?

– Запуталась в терновнике.

– Ты тоже. – Жанна-Мари стирает кровь с моего подбородка.

Я расцарапал себе все лицо, пока пытался освободить кошку; длинный шип входит под кожу на моем запястье и через полдюйма выходит. Она внимательно наблюдает, как я вытаскиваю его и ищу другие. В сотне ярдов от нас течет ручей, и в нем я умываюсь: ополаскиваю водой лицо и руки, покуда из дюжины порезов и царапин не перестает идти кровь. Заодно промываю лапу кошке, и она почти не сопротивляется. На ее костях не осталось ни грамма мяса, бока впали, соски чуть ли не объедены голодными котятами. Когда я ее поднимаю, мне на руку падает капля молока. У него вкус печали и отчаяния.

– Еды, – говорю я. – Надо ее накормить.

Глаза Жанны-Мари загораются каким-то новым огнем.

– Давай сюда котят!

Она задирает блузку, обнажая мягкий живот – раньше он был плоским и твердым, – и засовывает в получившийся карман пушистые мяукающие комочки. Я перекидываю кошку через плечо и, поддерживая одной рукой, отправляюсь в путь. Как всегда бывает, обратная дорога занимает гораздо меньше времени: вскоре перед нами уже возвышается громада школы.

– Чем ее накормить?

– Яйцами. Принеси шесть сырых яиц и немного курятины, если найдешь.

Жанна-Мари оставляет мне кошку и котят, а через две минуты возвращается с куриной ножкой в руке и яйцами в блузке. Она садится на корточки и смотрит, как я кормлю кошку: разбиваю яйцо и даю ей половинку скорлупы с желтком и белком. Второе яйцо исчезает так же быстро. Теперь надо ее напоить. Я приношу две скорлупки воды из бочонка, что стоит у стены школы, и она жадно выпивает их под пристальным взглядом Жанны-Мари.

– Какой котенок тебе больше нравится?

Она, прищурившись, глядит на крохотных мяукающих котят и мотает головой.

– Нехорошо отбирать у нее деток.

Я с трудом сдерживаю стон.

Мы оставляем котят под кустом в дальнем конце сада, куда мальчишкам ходить запрещено, а кошку кладем тут же, выпростав раненую лапу. Я разбиваю остальные яйца, крошу мясо и оставляю все прямо перед ней. Мы пригибаем ветви кустарника к земле, надеясь тем самым скрыть кошачье семейство от посторонних взглядов.

– Ты храбрый, – говорит Жанна-Мари, все еще глядя на меня горящими глазами. Она поднимает голову и подставляет мне губы, с готовностью впуская мой язык: между нами тотчас проскакивает искра, от которой она вздрагивает всем телом. Грудь Жанны-Мари оказывается у меня под ладонью, и она улыбается моей восхищенной улыбке. Такая красота… Одновременно моя свободная рука опускается ниже, Жанна-Мари замирает на секунду, но не отстраняется. Я запускаю палец в ее лоно.

В тот вечер я познал два новых вкуса. Кошачьего молока и девушки.

А на следующий день в моей жизни наступают нежданные перемены. Виконт д’Анвер и полковник приезжают вновь, уже без герцога. Меня внимательно осматривают и просят объяснить, откуда взялись царапины на лице и руках. Не в состоянии быстро придумать ответ, я говорю правду, опуская сведения о своей спутнице, времени и месте преступления. По неведомым мне причинам история о спасении кошачьего семейства из тернового куста приходится по душе виконту и помогает убедить полковника в моей пригодности. Они предлагают мне место в военной академии, где я буду изучать артиллерию и взрывчатые вещества.

– Почти что кулинарное искусство, – замечает виконт.

Полковник фыркает, но возразить не решается.

Кадет по имени Жером, круглолицый, рябой и румяный, как прачка, целые дни проводит на реке. Он говорит с сильным акцентом, над которым потешается его приятель: тогда Жером стискивает кулаки, а тот примирительно поднимает руки. В их обмене любезностями есть что-то ритуальное.

– Он нормандец, – сообщает приятель, будто извиняясь за неразумное животное. – На сапогах еще черная грязь не обсохла.

– Хорошая грязь, – вставляет Жером, – плодородная. Не то что липкое красное дерьмо, которым владеет семья Шарлота… – Они одаривают друг друга еще парочкой оскорблений, после чего оба переводят взгляд на Эмиля и ждут, когда я его представлю.

– Эмиль Дюра. Мозгов хоть отбавляй.

Они молча переглядываются. Может, мозгов у Эмиля в избытке, вот только благородной приставки к фамилии недостает…

– Твой друг? – спрашивает Жером.

Я киваю. Эмиль будет учиться со мной. Его родители решили, что я хорошо влияю на их сына и дружить со мной полезно, поэтому Эмиль тоже поступил в академию. Понятия не имею, каких денег им это стоило.

– Мы были одноклассниками.

– И будете снова, – непринужденно замечает Шарлот. – Вы наши ровесники, наш год. – Он по-прежнему смотрит на Эмиля – самого низкорослого и хилого, – и кивает, будто так и должно быть. – Дюра, говоришь? Откуда родом?

Эмиль называет город, и Шарлот на несколько мгновений задумывается.

– Протестант? – наконец спрашивает он.

Эмиль слишком долго мешкает с ответом.

– Добрый католик. Как и мой отец.

– Но уж дед-то?..

Эмиль признается, и я вспоминаю слова Маркуса, нашего прежнего предводителя, что дедушка Эмиля в самом деле был протестантом, а до того – иудеем. Он обратился в другую веру, поменял место жительства и обратился вновь.

– У меня двоюродная бабка была протестанткой, – благосклонно замечает Шарлот. – Странная женщина… Разумеется, она была герцогиней.

– Конечно-конечно, – поддакивает Жером.

Наши новые друзья вновь принимаются осыпать друг друга оскорблениями.

Здание академии в стиле барокко построено совсем недавно, и штукатурка еще девственно чиста. Со временем эти стены почти сольются с холмом, на котором стоят, но пока Бриеннский замок белоснежен, – мы увидели его сразу, как выехали из Труа. Вдалеке поблескивает река Об, приток Сены.

– Где ваш багаж? – вдруг вопрошает Шарлот.

Эмиль указывает на большой кожаный сундук с широкими ремнями и блестящими пряжками. Лицо Шарлота на миг озаряется удивленной насмешкой, и Эмиль, похоже, это замечает – щеки у него слегка розовеют. Сундук слишком новый: сразу ясно, что его купили недавно, по случаю поступления Эмиля в новую школу. Не сомневаюсь, что на крышке старого и потрепанного дорожного сундука Шарлота, принадлежавшего еще деду, оттиснута старинная версия фамильного герба.

– А твой?

Я кручусь на месте, демонстрируя всем длинный серый фрак с красной оторочкой и позолоченными пуговицами на манжетах.

– Вот, весь мой багаж.

– Философ, – ухмыляется Шарлот. – Слыхали? Он все свое носит с собой! У нас объявился философ!

– Хорошо хоть не святой.

– А драться умеешь? – спрашивает меня Шарлот.

Я вспоминаю первый день в прежней школе и драку с Эмилем, наши расквашенные носы и синяки под глазом. Может, так оно везде устроено? Куда ни придешь, всюду надо сперва подраться?

– А что?

– Философский вопрос.

– Так умеешь? – не унимается Жером.

– Когда очень надо – умею.

Жером с улыбкой кивает.

– Хорошо. Сегодня на наш класс нападут старшие. Мы должны постоять за себя.

– Только не слишком старайся, – серьезно добавляет Шарлот. – Надо проиграть, но не ударить в грязь лицом.