Какое отличие от Карена и его благоверной! Одна еда способна была доставить райское блаженство. Дверь между нашими комнатами и комнатами хозяйки никогда не запиралась. Мы не чинясь заходили друг к другу, словно были одна семья.
После завтрака я обычно шел пройтись, чтобы нагулять аппетит к ланчу. Стояла ранняя осень, и погода была прекрасной. Часто я доходил до парка и плюхался на скамью, чтобы подремать на ярком солнышке. Восхитительное ощущение благополучия. Никаких тебе обязанностей, никаких незваных гостей, беспокойства. Сам себе хозяин, окруженный двумя прекрасными женщинами, наперебой старавшимися угодить и с которыми я чувствовал себя как петух в курятнике. Каждый день честные час или два за письменным столом; в остальное время – постель, пиры, потехи. Я не писал ничего стоящего – так, всякие фантазии да видения. Писал, просто чтобы не разучиться, не более того. Время от времени сочинял что-нибудь специально для Марджори и зачитывал за столом, потягивая коньяк или роскошный ликер из ее неистощимых запасов. Доставить удовольствие обеим женщинам было нетрудно. Все, что им требовалось, – это захватывающее действие.
«Хотелось бы мне уметь писать», – говорила иногда Марджори. (В ее глазах писательское искусство было сродни чуду.) Она удивлялась, например, откуда берутся сюжеты. «Насиживаю, как курица яйца», – отвечал я. «А все эти умные слова, Генри?» Она была без ума от них и нарочно произносила неправильно, сладострастно перекатывая их на языке. «Ты, конечно, мастер жонглировать всякими словечками». Иногда она подбирала мелодию и распевала эти неудобопроизносимые слова. Какое удовольствие было слушать, как она тихонько мурлычет – или насвистывает – мелодию! Вся ее чувственность, казалось, сосредоточивается в горле. Неожиданно она разражалась смехом. И какой это был смех! Просто неудержимый!
Иногда вечером я выходил на одинокую прогулку. Округа была мне уже хорошо знакома. Всего в нескольких кварталах от нас – границей служила Миртл-авеню – начинались трущобы. После респектабельных улиц я испытывал возбуждение, пересекая эту границу и оказываясь среди итальянцев, филиппинцев, китайцев и прочего «нежелательного элемента». В бедняцких кварталах в нос шибал острый запах: смесь сыра, салями, вина, гнили, благовонных курений, пробки, высохшей рыбьей чешуи, специй, кофе, конской мочи, пота и плохой канализации. Лавки были забиты знакомым с детства и вызывающим ностальгию товаром. Я любил эти похоронные бюро (особенно те, что принадлежали итальянцам), церковные лавки, лавки старьевщиков, гастрономические, писчебумажные. Это было все равно что выйти из холодного благообразного мавзолея в гущу жизни. Речь, раздававшаяся здесь, звучала музыкой, даже если это был всего лишь обмен ругательствами. Одеты были все кто во что горазд, всяк на свой сумасшедший манер. По-прежнему существовали лошадь и фургон. Повсюду кишели дети, чьи энергия и веселье били через край, как это бывает лишь у детей бедняков. Стереотипные одеревенелые лица коренных американцев исчезали, сменившись живым разнообразием расовых черт и характеров.
Если я шел все время прямо, то неизменно оказывался на Юнайтед-Стейтс-стрит. Где-то здесь поблизости родился мой приятель Ульрик. Тут легко было заблудиться, любое направление манило сделать колдовской крюк. Ночью ноги несли вас, куда им вздумается. Все представало перевернутым, разорванным, колышущимся. Иногда я обнаруживал, что оказался в Бороу-Холле, иногда – в Уильямсбурге. Всегда несусветно далеко от дому, в районе военной верфи, фантастического рынка Уоллабаут, сахарных заводов, больших мостов, вальцовых мельниц, элеваторов, литейных цехов, лакокрасочных фабрик, кладбищ, извозчичьих дворов, разных мастерских: гончарных, шорных, фигурного чугунного литья, консервных фабрик, рыбных рынков, скотобоен – в огромной конгломерации ужасов рабочих будней, над которой висело дымное облако, беременное смрадом горящей химии, гниющей плоти и раскаленного металла.
Стоило во время этих прогулок подумать об Ульрике, как в голову лезли Средние века, Брейгель Старший, Иероним Босх, Петроний Арбитр, Лоренцо Великолепный, фра Филиппо Липпи… не говоря уже о семи гномах и швейцарской семейке Робинзонов и Синдбаде-мореходе. Только в такой богом забытой дыре, как Бруклин, можно было собрать монстров, уродов и ненормальных со всего света. В театре «Звезда», этом царстве бурлеска, вас окружала плотная толпа косматых обитателей этого неправдоподобного района. Представление всегда отвечало теперь почти невстречающейся необузданности фантазий аудитории. Не существовало никаких сдерживающих барьеров, никакие жесты не считались слишком непристойными и никакая грязь отвратительной настолько, чтобы комедиант не мог произнести ее со сцены. Представления вроде «Тома – любителя подглядывать» были пиршеством взора и слуха. В этом борделе я чувствовал себя как дома: непотребство было моей первой натурой.
Марджори и Мона обычно ждали моего возвращения, сидя за столом, накрытым для легкого ужина. То, что Марджори называла «легким ужином», состояло из холодного мяса, салями, зельца, оливок, пикулей, сардин, редиса, картофельного салата, швейцарского сыра, кофе, немецкого творожного пудинга или яблочного штруделя, и в довершение – кюммель, портвейн или малага. За кофе с ликером мы иногда слушали пластинки Джона Джейкоба Найлза. Одной из наших любимых была песенка «Брожу не знаю где», которую он пел чистым, высоким вибрирующим голосом с одному ему присущими модуляциями. Металлические аккорды его цитры всегда звучали ровно, не впадая в экстаз. Голос заставлял вспомнить о короле Артуре, Мерлине и Джиневре. В этом пении было что-то от друидов. Подобно псалмопевцу, он монотонно выводил свои гимны, возносимые ангелами к Престолу Славы. Он пел об Иисусе, Марии и Иосифе так, будто они жили сейчас среди нас. Его пальцы извлекали из цитры волшебные звуки, от которых ярче начинали сиять звезды, на холмах и лугах появлялись серебристые фигуры и ручей лепетал, как младенец. Голос умолкал, а мы еще долго сидели, разговаривая о Кентукки, где родился певец, о горах Блю-Ридж и людях из Арканзаса. Марджори, которая вечно что-то напевала или насвистывала, неожиданно начинала песню, простую народную мелодию, знакомую тебе с колыбели.
Стоял великолепный сентябрь, время, когда, как сказано в «Альманахе Старого Фермера»[92], «дикобразы запасают поспевающие яблоки, а олени приходят жевать превосходные зеленые бобы, взращенные с таким усердием». Время, располагающее к лени и беззаботности. Из нашего окна открывался вид на ухоженные сады с величественными деревьями. Во всем – идеальный порядок и безмятежность. Деревья облекались в золото и пурпур, и на лужайках и тротуарах горели огненные брызги палой листвы. Часто после завтрака я оставался сидеть за столом и в глубокой задумчивости глядел в окно на задние дворы. Бывали дни, когда в природе царил полный покой: не шевелилась ни единая веточка, ни единый лист, лишь ярко сверкало солнце да неумолчно жужжали насекомые. Иногда трудно было поверить, что еще совсем недавно я жил в этом районе с другой женой, прогуливался по улицам, толкая перед собой детскую коляску, или брал малышку на руки, и шел с нею в парк, и смотрел, как она играет на траве. Это погружение в прошлое, в смутные, неясные воспоминания больше походило на реинкарнацию. Восхитительное чувство отрешенности овладевало мною, и я уплывал, лениво, играя, как дельфин, в волшебные воды воображаемого прошлого. Когда в такие минуты мой взгляд падал на Мону, расхаживавшую по квартире в своем китайском платье, она казалась мне совершенно чужим человеком. Порой я даже не мог вспомнить, как ее зовут. Глядя в окно, я иногда вдруг ощущал прикосновение ладони к плечу. «О чем задумался?» – слышался голос. (Даже теперь отчетливо помню, каким он казался далеким.) «Задумался… задумался? Ни о чем». На что она замечала, что у меня такой сосредоточенный взгляд. «Да нет, ни о чем не думал, – отвечал я, – просто мечтал». Тут вмешивалась Марджори: «Он, мне кажется, обдумывает, что будет писать». – «Ты права, Марджори», – говорил я. Удовлетворенные ответом, они потихоньку незаметно ускользали, оставляя меня наедине с моими мыслями. Я незамедлительно вновь погружался в свои видения.
