Сказать о Метьюзе только это значило бы создать у читателя превратное представление об этом человеке. Он не был ни богатеем, ни, что называется, «кровососом». Это был чуткий, чрезвычайно умный человек, который почти совершенно не разбирался в литературе, музыке или живописи. Но он знал жизнь – и природу, особенно животных, которых очень любил. Я сказал, что он не был богатеем. Ему бы хотелось, и он смог бы, в одночасье стать миллионером. Но он не имел желания добиваться богатства. Он был из тех людей, редко встречающихся в Америке, которые довольствуются тем, что имеют. С ним было легко, как с братом. Часто по вечерам мы сидели на переднем крыльце и болтали часов пять-шесть подряд. Неторопливо, мирно…

Но мои рассказы… Рассказы не шли. На то, чтобы закончить простенький, к тому же неважнецкий рассказец, уходило несколько недель. В какой-то степени виной тому была жара. (На Юге жарой можно объяснить все, кроме суда Линча.) Не успевал я написать и пару строк, а рубаху на мне уже можно было выжимать. Я сидел у окна и смотрел на каторжников, скованных одной цепью, – все негры, – мерно махавших кирками и лопатами под монотонную песню; пот ручьями катился по их спинам. Чем усердней они работали, тем бессильней становились мои попытки продолжать писать. Их пение переворачивало душу. Но больше всего мешали стражники; от одного взгляда на физиономии этих сторожевых псов во образе человеческом меня бросало в дрожь.

Чтобы как-то перебить однообразие дней, мы с Моной иногда отправлялись куда-нибудь одни, выбирая отдаленное место, любое старинное местечко, куда можно было добраться автостопом. Мы предпринимали эти экскурсии, просто чтобы убить время. (На Юге время течет как расплавленный свинец.) Иногда мы садились в первую машину, которая останавливалась, не заботясь, куда она направляется. Однажды, сев таким образом, я обнаружил, что мы едем в Южную Каролину, и вдруг вспомнил о старом школьном дружке, который, по последним сведениям, преподавал музыку в маленьком колледже в этом штате. Я решил, что стоит навестить его. Ехать было далеко, и у нас, как обычно, не было ни цента. Однако я был уверен, что можно рассчитывать хотя бы на то, что мой старый друг накормит нас.

Прошло добрых двадцать лет с тех пор, как я последний раз видел былого однокашника. Он бросил школу, не окончив ее, чтобы поехать в Германию учиться музыке. Став пианистом, ездил с концертами по всей Европе, а потом вернулся в Америку и занял ничтожную должность в крохотном южном городке. Я получил от него несколько открыток, а потом он совсем пропал. Вспоминая о нем, я гадал, не забыл ли он вовсе обо мне. Двадцать лет – долгий срок.

Каждый день, возвращаясь из школы, я останавливался возле его дома, чтобы послушать, как он играет. Он играл все те композиции, которые я потом слышал на концертах, и играл их (по моему тогдашнему разумению), как настоящий маэстро. Он выделялся среди нас и ростом, и умом. На лбу у него красовалась большая шишка, и, когда на него находило вдохновение, казалось, что на лбу у него коротенький рог. Он возвышался надо мной на целый фут. У него был вид иностранца, и говорил он, как европеец-аристократ, который учился английскому одновременно с родным языком. Вдобавок он обычно ходил в полосатых брюках и добротном черном пиджаке. Он учился в немецком классе; там и завязалась наша дружба. Немецкий, которым он владел в совершенстве, он выбрал, чтобы меньше приходилось заниматься. Учительница, очаровательная кокетливая молодая женщина, очень остроумная, была просто неравнодушна к нему. Однако делала вид, что он ее раздражает. Время от времени она ловко поддевала его. Однажды, разъярившись оттого, что он без подготовки, с листа безупречно перевел какой-то текст, она спросила его прямо, почему он пошел в немецкий класс. Неужели у него нет никакого желания учиться чему-то новому? И так далее. Зло осклабившись, он ответил, что предпочитает тратить время на более интересные вещи.

– Ах вот как, более интересные? И какие же, позволь тебя спросить?

– На музыку.

– О, так ты музыкант? Пианист, а может, композитор?

– И то и другое, – ответил он.

– И что же ты успел сочинить?

– Сонаты, концерты, симфонии и оперы… и еще несколько квартетов.

Класс дружно заржал.

– Ты даже больший гений, чем я думала, – съязвила она, когда гогот утих.

Перед концом урока он передал мне записку, в которой что-то наспех нацарапал. Едва я ее развернул, как учительница велела мне подойти. Я сунул записку ей в лицо. Она прочитала, вспыхнула до ушей и бросила записку в корзину для бумаг. А было в записке всего-то: «Sie ist wie eine Blüme»[116].

Я припомнил и другое, связанное с этим «гением». Как он ненавидел все американское, как, например, презирал нашу литературу, как передразнивал преподавателей, не выносил любые упражнения. Но особенно врезалось в память то, какой свободой он наслаждался дома, и то уважение, которое выказывали ему родители и братья. Во всей нашей школе не было парня, подобного ему. Какой восторг я испытал, получив от него первое письмо, отправленное из Гейдельберга. Он чувствует себя по-настоящему дома, писал он, и больше немцем, чем сами немцы. Почему я остался в Америке? Почему не присоединяюсь к нему, чтобы стать замечательным немецким поэтом?

Я подумал, как нелепо буду выглядеть, если он скажет: «Генри? Не помню такого», и в этот момент мы въехали в тот городок. Мы быстро узнали, что мой старый приятель накануне отправился в путешествие на Восток. Вот это повезло! Уже давно перевалило за полдень, и мы умирали хотели есть. В отчаянии я вцепился в директрису, сухощавую раздражительную пожилую даму, стараясь разжалобить ее рассказом о том, какой огромный крюк мы проделали по пути в Мексику – к тому же наша машина сломалась в нескольких милях от города – исключительно ради того, чтобы навестить моего дорогого друга детства, с которым я не виделся много лет. Я прожужжал ей все уши рассказом о наших дорожных злоключениях и не отступил до тех пор, пока не удалось внушить ей (телепатически), что нам необходимо подкрепить силы. В конце концов она скрепя сердце велела принести нам чаю с лепешками.

Чтобы размяться, мы побрели на окраину городка. Там поймали попутку домой, потрепанный «форд». Водитель, слегка ненормальный ветеран, к тому же слегка косой – на Юге народ просто не просыхает, – сказал, что едет через Ашвилл. Похоже, что он не очень-то сам представлял, куда направляется, кроме того что на север. От разговора, который мы вели всю долгую дорогу до Ашвилла, можно было свихнуться. Мало того что бедняга был изувечен на войне, что от него ушла к лучшему его другу жена, он еще умудрился с тех пор попасть в несколько серьезных аварий. Хуже всего было то, что он оказался кретином и расистом, одним из тех необузданных типов, которые становятся еще необузданней, если их угораздит родиться южанами. Мы перескакивали с предмета на предмет, как кузнечики; его явно ничего не интересовало, кроме собственных бед и несчастий. Когда Ашвилл был уже совсем близко, он стал окончательно невыносим. Ясно дал нам понять, сколь глубоко мы ему противны, все в нас, включая манеру говорить. Высаживая нас в Ашвилле, он уже кипел от злости.

Мы поблагодарили за то, что он подвез нас, и без лишних слов распрощались: «Всего хорошего!»

– Всего хорошего? – заорал он. – Вы что, не собираетесь ничего платить?

Платить? Я был ошарашен. Где это слыхано – платить за попутку?

– Или вы рассчитывали доехать задаром? – не унимался он. – А за бензин и масло кто платил? – Он с грозным видом высунулся из окошка машины.

Пришлось выдумывать невероятную историю, к тому же убедительную, почему у нас нет денег. Он скептически смотрел на нас, потом тряхнул головой и пробормотал:

– Я так и подумал, когда увидел вас, – помолчал немного и добавил: – Очень мне хотелось подбросить вас. – Затем случилось нечто совсем неожиданное: он заплакал. Я наклонился, чтобы как-то успокоить его. Он совсем меня растрогал. – Отвали! – завопил он. – Убирайся!