С новым начальником я вздохнул свободнее. Наши взаимоотношения сразу приняли нормальный и дружественный характер. Семигановский, очевидно, понял, что, при моей осведомленности в подпольном мире, его положению начальника губернского жандармского управления не угрожают неприятные неожиданности.

В самом деле, я настолько ясно понимал и знал революционное подполье Саратова, что мог, например, позволить себе однажды не согласиться с предложением Департамента полиции произвести обыск в указанном им доме, где, по каким-то полученным им сведениям, должна была находиться подпольная типография саратовского комитета РСДРП. Этот смелый с моей стороны протест вызвал целую переписку с Департаментом. Дело обстояло так. В указанное время Особым отделом Департамента полиции руководил пожилой чиновник, Митрофан Ефимович Броецкий. Бюрократ по характеру, он, видимо, не умел руководить живым делом розыска и, как многие петербургские застарелые чиновники, любил «очистить» перепис-

Россия'^^в мемуарах

ку, т.е. довести вопрос не до логического конца, а до формального его завершения, а затем со спокойной совестью закончить нагромоздившуюся переписку. Пал и я жертвою его навыков. Однажды я получил за его подписью бумагу, в которой сообщалось, что, по сведениям Департамента полиции, в квартире такой-то в доме за таким-то номером, по улице такой-то города Саратова находится подпольная типография саратовского комитета РСДРП, а потому мне предлагалось немедленно обыскать эту квартиру и арестовать типографию и лиц, причастных к ней.

Надо отметить, что в это время я был в совершенстве осведомлен о состоянии всех подпольных организаций Саратова, и если не принимал никаких мер в отношении данной типографии, то только потому, что она бездействовала. Забирать обыском разобранные части типографии с рассыпанным шрифтом, находящиеся на другой, мне хорошо известной, но вовсе не той квартире, которая указывалась Особым отделом Департамента, мне представлялось неразумным ходом

Я понял, что в Особый отдел поступили сведения из недостаточно осведомленного источника, и, вместо того чтобы сообщить мне эти сведения для проверки, Особый отдел по бюрократической привычке к перепискам и отпискам потребовал производство обыска.

В деле политического розыска важное значение имеет атмосфера доверия по отношению к руководителю розыска. Исполнителями его распоряжений являлись почти всегда чины местной полиции, главным образом пристава городских районов, которые не раз говорили мне, что, получая от меня ордера на производство того или иного обыска, они всегда были уверены, что всякий раз они обнаружат что-либо важное и что Саратовское охранное отделение даром обыска не делает.

Кроме того, я всегда считал ошибочным беспокоить малопричастных (а то и вовсе не причастных) к революционной деятельности лиц производством у них обысков. Обыски делались преимущественно или к ночи, или ранним утром с целью застать обывателя на его квартире; и потому, конечно, если оказывались безрезультатны, только возбуждали неудовольствие действиями властей

Суммируя все эти причины, я решил протестовать. Добавлю, что такое решение подсказано было мне не только всеми приведенными выше доводами, но и моей молодостью и свойственным ей идеализмом. Девяносто девять процентов начальников политического розыска, получив такое требование, бросились бы сломя голову его исполнять, и в ответной бумаге было бы отмечено, что, дескать, по обыску «ничего предосудительного не обнаружено». Я же немедленно ответил запиской, в которой, ссылаясь на

Рос^Ж^ мемуарах

мои предыдущие донесения о деятельности и состоянии подпольных организаций Саратова, указал на бесцельность производства требуемого обыска и доложил, что я такого не произвел и производить не буду.

Как и следовало ожидать, в ответ я получил новое, более настоятельное требование от того же Броецкого произвести обыск. Я снова ответил более пространно мотивированным отказом. На это я получил новое, уже категорическое требование обыска. Я снова не произвел его, но на этот раз решил все дело предложить вниманию самого директора Департамента М.И. Трусевича.

Прошло требуемое на переписку время, и я получил ответное письмо от директора Департамента полиции, в котором он сообщал мне, что, несмотря на приведенные мной доводы, требование начальника Особого отдела должно быть исполнено. Пришлось исполнять. Представив всю переписку полковнику Семигановскому и отметив, что предстоящий обыск будет бесцельным, я просил его не только выдать ордер на производство обыска, но и назначить одного из офицеров управления для присутствования на нем. Сам же намеренно не назначил ни одного из чинов моего отделения для сопровождения наряда полиции. Обыск, конечно, был безрезультатен, о чем я и поспешил известить Департамент.

Я и теперь вспоминаю свои действия в этом деле с удовлетворением, но тогда это не способствовало улучшению моих отношений с Особым отделом. Впрочем, Броецкий скоро был переведен на другую должность.

На смену Броецкому был назначен не чиновник, а жандармский офицер, подполковник Александр Михайлович Еремин, бывший до того начальником Киевского охранного отделения, видимо зарекомендовавший себя с хорошей стороны⁹². Это был действительно толковый казак, внесший в деятельность Особого отдела живое отношение к розыскным вопросам и урегулировавший хромавшую до того регистрацию. Еремин был по натуре суровый, необщительный и очень требовательный. Его не любили, но все признавали правильным его способ ведения дела, особенно в отношении регистрации и отчетности по розыску.

Этих отчетностей появилась целая масса. Бланки для них были отпечатаны в Департаменте полиции и рассылались по местам для заполнения. Они были разной окраски и требовали массу времени. Среди них были совсем несуразные, и все они излишне обременяли канцелярии розыскных учреждений. Я помню, например, такой бланк, кажется на красной бумаге, который требовал регистрации домов и квартир, где жили, хотя бы и прежде, революционные деятели. Пользы это приносило мало, ибо адреса

Россшг^^в мемуарах

менялись, и едва ли какой-либо начальник местного розыска стал бы разыскивать по этим листам подпольных активистов и их связи. Никакие листы - на красной или на зеленой бумаге - не заменят в живом деле самую главную составную часть его - секретную агентуру.

Несмотря на огромную переобремененность работой в это время, я и до сих пор вспоминаю 1908 год как один из лучших моих служебных годов. К этому времени политический розыск был мной налажен вполне, я освоился с работой, и, что самое главное, я знал все, что делалось и даже что замышлялось в революционном подполье. Мой престиж как начальника охранного отделения был прочно установлен в глазах местной администрации: губернатор мне доверял всецело; с полицией у меня были самые лучшие отношения; прокурорский надзор знал по всем моим ликвидациям, что я обладаю не только верными сведениями, но и правильно оцениваю общее положение; и поэтому, хотя у меня все время было рассчитано по часам и я только жил и существовал для службы, я избавился от неопределенной тревоги за будущии день, что была характерна для первого года моей службы в Саратове.

Как-то летом 1908 года секретный сотрудник «Николаев» сообщил мне, что в Саратов приехала из-за границы в качестве авангарда некая девица - агент центрального комитета Партии социалистов-революционеров; что она виделась с Левченко и имеет целью подготовить квартиры для целой группы видных эсеров, которые разновременно, но в недалеком будущем должны приехать в Саратов и организовать здесь Поволжский областной комитет партии.

Приезжая имела партийную кличку «Слон», которая, по словам «Николаева», вполне соответствовала ее внушительной наружности.

Левченко, по обыкновению, все дело связи и сношений с этой девицей передал в руки «Николаева», который прежде всего устроил «Слона» на квартире у местных интеллигентных эсеров.