ГЛАВА [[ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
PoccivKjLe мемуарах
польные прокламации. Кроме того, в московском подполье в то время не печаталось прокламаций, и суть и задача поездки «Пелагеи» во Владимир освещалась не только им одним, но и другой, «перекрестной» агентурой, по своему значению тоже весьма солидной.
К сожалению, все эти тонкости были далеки пониманию полковника Немировича-Данченко: он, как истый «железнодорожник» по служебной линии, заранее относился ко всякому охранному офицеру как к провокатору Этим и объяснялась его наивная и, по существу, мерзкая записка. Я поехал к директору Департамента, будучи уверен, что мне удастся в двух словах объяснить все дело. Я, конечно, имел ввиду, что директор не знает всей секретной агентуры, но мне казалось, что знать роль и характер такого центрального агента, каким был «Пелагея», он должен.
В.А. Брюн де Сент-Ипполит выслушал меня и сухо сказал: «Знаете что, полковник, очень трудно разбираться в ваших делах!»
Ответ был великолепен в устах директора Департамента полиции! Тут все было нелепо. Кому же не разобраться в таком, еще простом в сущности, деле, как не директору Департамента, который должен был бы, казалось, оценить и предыдущую службу и мою, и полковника Немировича-Данченко, должен был бы оценить роль секретной агентуры и характер ее и, наконец, не отделять себя, как директора Департамента, от меня, начальника местного политического розыска, ему подчиненного, подчеркиванием слов «в ваших делах», т е не специально делах полковника Мартынова, а вообще, «в ваших жандармских», «ваших розыскных», «ваших охранных»! Это именно он и имел в виду, употребляя выражение «ваших», и я усвоил это и из дальнейших нескольких его фраз, относившихся к политическому розыску вообще.
В конце моего очень краткого разговора с этим удивительным директором Департамента полиции он, не выразив мне ни порицания, ни одобрения, предложил мне переговорить с заведующим Особым отделом.
Не знаю, что получилось в результате для полковника Немировича-Данченко и ответил ли ему что-либо Департамент полиции на его жалобу, но я лично не услышал ни одного слова в ответ на мой доклад.
В.А. Брюн де Сент-Ипполит после революции, судя по попавшим ко мне газетным известиям, заболел нервным расстройством и покончил жизнь самоубийством
Товарищ прокурора Петербургского окружного суда, Никита Петрович Харламов, пробыв несколько лет наблюдающим за производством наших
Россшг^^в мемуарах
дознаний, перешел на службу в Министерство внутренних дел. Одно время он был вице-директором Департамента полиции, но к розыскному делу имел малое отношение и едва ли чувствовал к нему тяготение. Он проходил ускоренным темпом служебную карьеру и, так как служба по Департаменту полиции давала ему в этом отношении большие возможности, переменил Министерство юстиции на Министерство внутренних дел. Харламов был отменно вежливый, прекрасно воспитанный человек, несколько суховатый, «петербургской манеры», но без излишней чопорности. В делах он был прост и без подвохов. Мне неоднократно пришлось встречаться с ним на дальнейших этапах моей службы и в Саратове, и в Москве, куда он наезжал в частые служебные командировки.
Товарищ прокурора того же Петербургского окружного суда, Михаил Иванович Зубовский, пробыв, подобно Харламову, некоторое число лет при нашем управлении, также подобно Харламову перешел в Департамент полиции и был одно время вице-директором Департамента.
Внешне М.И. Зубовский не подходил к обычному типу лиц прокурорского надзора да еще петербургского. В нем не было никакой вылощеннос-ти, парадности. Мешковатый, полноватый брюнет, он не проявлял особого интереса к политике и, казалось, спокойно и неторопливо исполнял свои обязанности. В Департаменте полиции он также не проявил себя по линии политического розыска, оставаясь почти исключительно вершителем дел больше в области административных вопросов.
Из других товарищей прокурора при нашем управлении мне запомнились фигуры Александра Васильевича Скопинского и графа Пашенко-Развадовского. Насколько помню, А.В. Скопинский погиб при каком-то несчастном случае около 1910 года, а судьбу и служебную карьеру графа Пащен ко-Развадовского, во внешности которого было, кстати сказать, мало «графского», не знаю. Оба были очень приятные сослуживцы.
Из других лиц прокурорского надзора назову прокурора, а затем в течение краткого времени директора Департамента полиции, Русчу Моллова, болгарина по национальности. Человек он был очень приятный, но странно было видеть на таком ответственном посту нерусского. Вспоминаю прокурора Московской судебной палаты, впоследствии товарища министра внутренних дел, А.В. Степанова, и товарища прокурора Московской судебной палаты, а затем товарища министра внутренних дел, И.М. Золотарева, красавца с ассирийской черной бородой. Помню его по заседаниям в разных комиссиях, созывавшихся периодически для налаживания политиче-
Россшг^З^в мемуарах
ского розыска в империи. Золотарев председательствовал на этих заседаниях. Как сейчас, вижу его фигуру избалованного успехами у женщин сибарита. Явившись на заседание и заняв председательское покойное кресло, он, устало углубясь в него, объявлял заседание открытым и затем равнодушноленивым движением вытаскивал флакончик душистой соли и таким же усталым движением подносил его к своему, тоже ассирийскому, большому и красивому носу. Других проявлений его участия в разбираемых вопросах я что-то не помню.
Золотарев был умница и здорово понаторел по нашим политическим дознаниям и делам розыска. Начал он свою прикосновенность к жандармским делам, будучи товарищем прокурора Московской судебной палаты, прикомандированным к Московскому жандармскому управлению. Вначале моей жандармской службы, тоже прикомандированный к этому управлению для исполнения обязанностей адъютанта, я застал там Золотарева, а затем встретился с ним по-настоящему позже, когда он уже стал сановником и окончательно «расслаб» - не столько, по-видимому, от трудов по службе, сколько от слишком бурных успехов у прекрасной половины рода человеческого.
В Саратове я застал на должности прокурора судебной палаты Миндера, типичного русского немца и пресухого представителя прокурорского надзора, с большой осторожностью и, пожалуй, предвзятостью относившегося к нашему ведомству. Вскоре его сменил саратовский прокурор окружного суда Богданов. Переведенный в 1912 году на должность начальника Московского охранного отделения, я имел близкое касательство к прокурорам Московской судебной палаты: к названному выше Степанову (впоследствии известному по так называемому «Сухомлиновскому» процессу42, где он выступал обвинителем); к Владимиру Павловичу Носовичу и, наконец, к Николаю Николаевичу Чебышеву. Первый из них был определенно «правый», другие же два тяготели несколько к представителям так называемой «общественности».
Мне, по должности начальника охранного отделения, приходилось бывать у прокуроров судебной палаты как в Саратове, так и в Москве примерно два-три раза в месяц и в краткой форме освещать им положение и активность местного революционного подполья и общественное настроение. В Москве я завел обыкновение, за отсутствием достаточного времени для длинных бесед с прокурором палаты, давать ему для временного чтения те мои записки по общественному настроению, которые посылались мною в
4 Заказ 2376
Россия\Э~.в мемуарах
Департамент полиции. Записки эти в ту пору, написанные мною на основании данных, доставленных осведомленными сотрудниками, представляли весьма любопытный материал, и я знаю, что все перечисленные три прокурора Московской судебной палаты с большим одобрением относились к моему методу освещения событий того времени. Впрочем, я могу сослаться на печатное признание моей осведомленности в этой области со стороны Н.Н. Чебышева, писавшего об этом в одном из своих фельетонов в газете «Возрождение»43.
Имея хорошо осведомленную агентуру в центрах Военно промышленного комитета, в Рабочей партии в нем44, в Обще-земском союзе43, в редакциях оппозиционной прессы и других центрах нашей российской оппозиции, занявшейся в то время особенно рьяно «углублением путей для скорейшего осуществления революции», я настолько своевременно, быстро и всеобъемлюще освешал Департаменту полиции все творившееся в этих центрах, что однажды, примерно в октябре 1916 года, директор Департамента полиции сказал мне шутливо «Вы так полно осветили мне последние заседания Военно-промышленного комитета и его дальнейшую линию поведения, что мы предположили, что секретным сотрудником у вас состоит сам Рябушинский!»
