Никогда не забуду взглядов, бросаемых нам вслед прохожими и особенно женщинами. На нас смотрели как на обреченных. Тут было и любопытство, и жалость, и бессильное желание нам помочь. Все глаза были обращены на нас, но ни одного слова, ни одного движения в нашу защиту. (…)

Скобелевская площадь оцеплена солдатами. Первые красные войска Москвы. Узнаю автомобилистов.

– Кто такие? Куда идете?

– Арестованных офицеров ведем. Про царя говорили. Объявления советские срывали.

– Чего же привели эту с…? Прикончить нужно было. Если всех собирать, то и места для них не хватит! Кто же проведет их в Совет? Не всей же толпой идти!

Отделяется человек пять-шесть. Узнаю среди них тех, что нас первыми задержали. Ведут через площадь, осыпая неистовой бранью. Толпа остается на Тверской. Я облегченно вздыхаю – от толпы отделались.

Подымаемся по знакомой лестнице генерал-губернаторского дома».

К счастью для Сергея Эфрона и его товарища, в Совете их судьей оказался большевик, не поддавшийся кровожадным настроениям революционных масс. Узнав, что вся вина молодых прапорщиков заключалась в срывании воззваний, он сумел замять дело. Для успокоения солдат ему прошлось провести формальное следствие, а когда подвернулся благоприятный момент, нечаянный спаситель вывел офицеров в безопасное место.

Освобождение С. Эфрона и его товарища вполне можно считать чудом. Как правило, судя по многочисленным свидетельствам участников событий, обе противоборствующие стороны не были настроены просто так отпускать пленников. Большевики, например, помещали задержанных в гостинице «Дрезден», находившейся на Скобелевской площади. Один из «красных» мемуаристов с гордостью упоминал о большом количестве арестованных контрреволюционеров.

Их было так много, что для генералов пришлось выделить отдельное помещение.

Впрочем, в «Дрездене» сидели под караулом не только пленные офицеры и юнкера, но также штатские. Это были грабители, мародеры, подозрительные личности, у которых оказались не в порядке документы или были найдены в карманах патроны. Попадались и случайные прохожие, чей «буржуйский» вид и объяснения – «вышел поискать еды для семейства» – у красногвардейских патрулей вызвали большое недоверие. Один из таких бедолаг описал свои злоключения на страницах «Московского листка»:

«…Все мы четверо по трое суток ожидали, когда нас позовут к допросу следственной комиссии, чтобы выяснить, кто мы, как попали или в чем обвиняемся. Были среди нас и член французского консульства, и рабочие, и даже мирные большевики, не захватившие партийных документов и вышедшие на улицу. Среди ночи нас перевели из дома бывш. генерал-губернатора в помещение “Дрездена”, поместили в двух давным-давно нетопленых, отсыревших комнатах, в которых кроме кучки соломы в одном углу ничего не было. Наутро нас опять перевели в большую комнату третьего этажа, выходящую окнами на Скобелевскую площадь. Здесь же вместе с нами поместили и тех лиц, которые взяты с оружием в руках. В полдень по Столешникову переулку подъехал броневик юнкеров, и, выпустив шрапнель, стал обстреливать из пулеметов гостиницу “Дрезден”. На требования перевода в другую комнату получался отказ.

Как только уехал броневик, начался настоящий ужас. Через наши головы и крышу гостиницы со Скобелевской площади большевики стали обстреливать Кремль. При первом же выстреле стекла во всех трех громадных окнах были выбиты целиком. Потолок в комнате и люстры вздрагивали все больше и больше. С крыш мимо окон осыпался карниз и падали кирпичи. Несмотря на то, что и часовые не оставались стоять в нашей комнате, а все помещались за дверью, в коридоре, наши просьбы о переводе из этой комнаты не приводили ни к чему. С нами была гимназистка – сестра милосердия, взятая у Страстной пл., и еще двое мальчиков лет 12-ти, уличных продавцов газет. Последних, умирающих от страха, выпустили сами большевики по общему настоянию. Целый день мы ничего не ели, и лишь после настойчивых просьб в 7 ч. веч. нам принесли на 50 чел. один солдатский бачок супа и каши.

Если к этому прибавить грубое обращение солдат, их толчки и удары прикладами и штыками, угроза расстрела за малейший шум и общее движение, – картина будет полная. Сознание “прав человека” выразилось в ответе одного из членов военно-революционного комитета на упрек о неосновательной жестокости:

– Это еще хорошо. Ведь во французскую революцию прямо расстреливали всех!»

Не более гуманно обращались с пленными «белые». Большую группу солдат, по свидетельству полковника Л. Н. Трескина, загнали на балкон кинотеатра «Художественный», где их держали под строгим караулом. Но основная масса задержанных была размещена в Александровском училище. Арестованный юнкерами большевик М. Буравцев впоследствии вспоминал, как ему пришлось несладко. Он оказался первым обитателем комнаты, куда сажали тех, кого объявили кандидатами «к немедленному расстрелу». Как ни странно, но в условиях непрерывных боев КОБ нашел возможность проводить следствие. В рассказе М. Буравцева есть описание допросов, которым его подвергала «тройка» во главе с прокурором А. Ф. Стаалем.

Порой аресты сопровождались грабежами и избиениями. Солдат Бежикин-Шальнов утверждал в мемуарах, что юнкера отобрали у него 845 рублей, золотые крестик с цепочкой, золотую цепочку для часов и избили прикладами до потери сознания. Позже, когда он потребовал вернуть свои ценности, ему ответили, что они пошли в фонд помощи семьям погибших юнкеров.

Находясь в плену, Буравцев и некоторые его товарищи лишились теплых пальто и шапок. Юнкера, невразумительно объяснив причину, попросили эти вещи «на короткое время», но так и не вернули. Когда пленных переводили из училища в здание Городской думы, а затем в Кремль, в арестантские помещения при казармах 56-го полка, они сильно страдали от холода.

Испытывали пленные и муки голода. «Кормили помалу и один раз в день как в Александровском училище, так и позднее, – писал М. Буравцев. – Чай подавали случайно. Юнкера утверждали, что нам, арестованным, дают то же, что и они получают сами».

Впрочем, все это случилось позже, в ходе боев. Мы же, продолжая рассказ о развитии событий, возвращаемся в «мирный» период, который еще продолжался в течение 27 октября.

«Нелепое положение сложилось в Москве, – констатировали “Известия Московского Совета”. – Стены домов и заборы красноречиво говорят об этой нелепости. На них рядом расклеены плакаты от Военно-революционного комитета, Московских Советов рабочих и солдатских депутатов и от Московской городской думы. Военно-революционный комитет говорит именем революции, которая организует свои силы против контрреволюции, стремящейся нанести ей последний удар. Московская центральная дума в воззвании, принятом большинством, составившимся из кадето-корниловцев и правого центра, призывает московское население сплотиться для поддержки губителей революции».

Пассивность обеих сторон, по позднейшим рассказам участников событий, прежде всего объяснялась попыткой избежать кровопролития. Однако следует полагать, что главную роль все же играли объективные факторы. Так, у ВРК, при очевидном перевесе в количестве бойцов, катастрофически не хватало оружия для Красной гвардии и опытных в военном деле командиров. Полковник Рябцев, по всей видимости, не надеялся на имевшиеся в его распоряжении воинские подразделения и тянул время в ожидании подхода к Москве войск, сохранивших преданность Временному правительству.

Сам же командующий МВО, в свое время активно участвовавший в разгроме «корниловщины», не пользовался доверием среди подавляющей части офицеров, находившихся в Москве. Об этом свидетельствует рассказ С. Я. Эфрона об офицерском собрании, состоявшемся днем 27 октября в Александровском училище:

«Когда я вернулся в училище, старинный актовый зал был уже полон офицерами. Непрерывно прибывают новые. Бросаются в глаза раненые, собравшиеся из бесчисленных московских лазаретов на костылях, с палками, с подвязанными руками, с забинтованными головами. Офицеры местных запасных полков в меньшинстве.