Великий романист не раз говорил о том, что можно ловко придумать любую фабулу, герой которой, например, отправился на Северный полюс, встретил там воз

любленную и обвенчался с ней. Выдумка вполне допустимая. Но психологическая фантазия необходима при описании душевного состояния человека, осужденного на казнь. Только истинный художник «сможет сам прийти в то состояние, которое описывает».

Однако мы не можем пройти мимо одного парадокса. Толстого, столь тонко понимавшего жизнь, знание психологии порой подводило. Это случалось в обыденной жизни. Вспомним, например, его советы государю о разрыве с Церковью или Столыпину — о реализации аграрных проектов Генри Джорджа. Свою семейную драму он во многом создал сам, но не без помощи Демона, мучившего его всю жизнь. В нем переплелось, казалось, несовместимое: бесконечность интеллекта и практическая беспомощность. Но пока жив человек, он будет благодарен Толстому-сердцеведу за его «диалектику души». Писатель мастерски совмещал в себе сонм разностей: был офицером, охотником, помещиком, лошадником, лесоводом, лингвистом, наконец, семьянином… Всего не перечислишь. Но во всех своих ипостасях он оставался прежде всего художником, в котором одна часть существа следила за другой: критик за мыслителем, аскет за сладострастником, интроверт за экстравертом.

Вся его долгая жизнь была овеяна духом писательства, самой важной формой его сублимированной личности. Его утренний гений не знал покоя, особенно весной: март и апрель — любимые рабочие месяцы Толстого, когда он мог исписать до 18 листов в день. Летом писательские страсти уравновешивались хозяйственными делами. Осенью «глупел», было не до писаний. Каждый художник черпает вдохновение из различных источников. Гоголь, например, воодушевлялся дымом. Писал, сжигал написанное и снова писал. Шиллер не мог писать, если не вдыхал запаха гнилых яблок, а Ибсен, как и Толстой, — гиацинтов.

Великие писатели бывают меньше или больше своих шедевров. В этом и состоит их различие. Писатели, которые меньше своих сочинений, как правило, не имеют биографий. Здесь человек умирает в книге и остается лишь автор. Гейне, ГЮго, Флобер, Бальзак, Тургенев — подвижники литературы, всю свою жизнь подчинившие писа

тельству, ставшему для них всем. Ради литературы они не встречались с любимыми, не наслаждались всеми прелестями повседневной жизни. Они были подобны механизму, работавшему до 16 часов в сутки, не отрываясь от конторки или письменного стола. Страсть к писательству иссушила их сердца. Жизнь становилась исключительно литературной, избегавшей человеческой повседневности. Не в одном писателе художник «съел» человека. Вместо того чтобы мечтать о любимой, он мечтал о сонете, в поцелуе искал новеллу, а в любви — романный шедевр.

Но есть художники, которые больше своих сочинений. Они живут, одновременно наслаждаясь и первой и второй реальностями. Среди них бесспорно лидирует Лев Толстой, сам себе создавший большую биографию. Всю свою жизнь он балансировал между аскетизмом и сладострастием, между чуткой совестью и сверхчувственной природой, наблюдая за быстроменяющимся культурно-литературным ландшафтом. Бывшие литературные шедевры превращались в некие музейные ценности, убеждая его в том, что форма романа устарела. Толстой убеждался в очевидном: в невозможности написания длинной поэмы или романа. Ему казалось, что художественные произведения отомрут, и сочинительство — про выдуманного Ивана Ивановича или Марью Петровну — окажется просто бесполезным.

Традиционное «персональное» художественное письмо, с его точки зрения, кануло в Лету: все пишут теперь «на одно копыто». «Сначала, — размышлял Толстой, — превосходное описание природы — идет дождик, — и так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего. А потом девица — мечтает о нем… И все это: и глупое чувство девицы, и дождик — все нужно только для того, чтобы Б. написал рассказ. Как обыкновенно, когда не о чем говорить, говорят о погоде, так и писатели: когда писать нечего, о погоде пишут, а это пора оставить. Ну, шел дождик, мог бы и не идти с таким же успехом. Я думаю, что все это в литературе должно закончиться. Ведь просто читать больше невозможно», — констатировал Лев Толстой начало конца литературы, сопровождаемое «смертью автора». Литература напоминала ему теперь исписанный лист бумаги,

который следовало перевернуть, чтобы начать другой. Когда-то почетное звание писателя — «Автор» превратилось теперь в весьма будничный и слегка потрепанный титул. Не всякий пишущий человек может быть удостоен звания «писатель». В лучшем случае он получит название «человека литературы», живущего за счет своего быстрого пера. Сам Толстой в последние годы жизни увлекся компиляциями — «Мысли мудрых людей на каждый день», «Круг чтения», «Путь жизни». Время превращало его в целомудренного аскета, и он убирал «плоть» отовсюду, предпочитая ей чистоту краткоречия, а авторству — анонимность. Его увлекла «танцующая мысль», которую он открыл в афоризмах.

Многие писатели занимались коллекционированием: Гюго собирал на аукционах чернильницы своих собратьев по перу Гёте и Рескин — античные слепки и камни древности. Толстого увлекли совсем иные «экспонаты» — афоризмы. Собранную коллекцию он разместил в своих антологиях, доказав очевидное: литература «уже была». Гоцци насчитал 36 трагических ситуаций, используемых драматургами, а Жерар де Нерваль сократил их до 24, добавив, что все они являются следствием семи смертных грехов.

Борьба «великого интроверта с сильным экстравертом» завершилась сокрушительной победой последнего, устремленного к слиянию со всем человечеством. Он больше не хотел писать великие книги о смысле человеческого бытия. Но если бы где-то там, где завершается земное, нас спросили, как мы понимаем нашу жизнь на земле, нам не осталось бы ничего иного, как протянуть магические книги Льва Толстого о тайне человеческой души.

Самое молодецкое удовольствие, от которого замирало сердце, конечно, охота. Лев Толстой запомнил это чувство с малолетства, когда радостные эмоции были

омрачены состоянием любимой собаки Берфы, «милой, коричневой с прекрасными глазами и мягкой, курчавой шерстью», у которой была сломана лапа и она уже не была пригодна для охоты. Об этом прямо и решительно заявил гувернер Федор Иванович: «Не годится. Повесить ее. Один конец». Маленький Лёва на подсознательном уровне расценил это как дурной поступок взрослого человека. Несмотря на это, охота на протяжении многих лет оставалась для писателя увлекательным, азартным занятием. Инстинктом охоты, который, без сомнения, являлся родовым, он был пронизан насквозь, считая его настоящим мужским делом, сопровождавшимся сонмом удовольствий. Охота представляла собой не только гордость, торжество мужского величия, но и чувство стыда за содеянное убийство животных. С самого начала Толстой был преисполнен дуальных чувств к охоте, которые впоследствии разлучили его с подобным образом жизни. Она перестала быть одной из составляющих его повседневности, глав- I юй страстью и прелестью усадебной жизни.

В молодые годы писатель предпочитал охотиться на волков в Веневском и Каширском уездах, в имениях знакомых — братьев князей Черкасских. После одной удачной охоты он написал шутливый рассказ «Фаустина и Паулина», над которым мужчины много смеялись. Героини юморески являлись гувернантками господина Глебова. В качестве зрительниц они выезжали на охоту, чем дали повод Толстому к безобидной шутке. Позже многие из его бывших знакомых с трудом могли узнать в аскете, отрекшемся от молодеческой страсти, заядлого охотника, несущегося во весь опор по лесам и полям со своей «неизменной Милкой».

Заметим, что охота была связана прежде всего с собаками, непременным атрибутом «военного похода». Они подразделялись на два типа. Для обычной охоты требовалась стая гончих, не менее шести, хотя бы одна свора борзых в количестве двух-трех собак в одной связке. Но обычно брали с собой три-четыре своры. Собаки для Толстого были предметом гордости, заботы и даже страсти. Особых хозяйских «почестей» удостаивалась любимица Милка, черно-пегая английская краса