Литмир - Электронная Библиотека
A
A

ность, окруженная засечными лесами, привлекала множество людей, обустраивающихся летом в дачных двухэтажных домах с мезонинами, построенных тульскими купцами Ваныкиным и Кобяковым. Красивая местность пришлась по вкусу живописцам-передвиж- никам — Крамскому, Мясоедову, Шишкину Художники часто иронизировали, говорили, что здесь они бы легко могли превратиться из портретистов в пейзажистов.

Лев Толстой изучил окрестности Козловки досконально, приезжал сюда верхом, ходил пешком, наслаждался «мягкой и гладкой дорогой, такой, что читать можно». Гости писателя, прогуливаясь вместе с ним, восхищались красотой этих мест, утверждая, что нет ничего прекраснее «ни в России, ни в Финляндии, ни на Кавказе».

Он приезжал на станцию, чтобы встретить гостей, или забрать корреспонденцию, или позвонить по телефону.

Железная дорога, проложенная вблизи Ясной Поляны, стала своеобразным мостом над бесчисленными оврагами, так часто разъединявшими Толстого и Тургенева. Дачные поезда со свистом и шипением проносились мимо меланхоличных пейзажей. В почти пустых вагонах первого и второго классов редкие пассажиры, по словам очевидцев, порой падали с диванов, а вагоны третьего класса представляли собой скопище мешков, полушубков, сундуков, людей, спящих в нелепых позах.

Дороги Толстого и Тургенева, как мы знаем, не раз пересекались в Петербурге, Баден-Бадене, Париже, Дижо- не, но чаще всего в родном пространстве, которое порой сближало, а порой и разводило их в разные стороны. Во взаимоотношениях двух писателей много странного, предначертанного, фатального. «Между нами овраг», — как-то обронил Лев Толстой, и эта фраза стала не только роковой метафорой, но и досадной реальностью. Только с Толстым, «единственным человеком», у Тургенева «случились недоразумения» из-за того, что «слишком врозь глядели», «слишком иначе построены», «созданы противоположными полюсами», «из разной глины слеплены», «слишком разные стихии». Судя по всему, обоими управлял «антагонизм воззрений».

Идеальными друзьями их никак не назовешь, но и случайными тоже. Произнеся: «Здравствуйте», каждому сразу же хотелось ответить: «Прощайте — без свидания». Это при том, что оба дорожили друг другом, обоюдно радовались успехам, но находясь непременно «в отдалении», «любуясь и рукоплеща — издали». Драматизм «несчастной истории с Толстым» несколько преувеличен и надуман. «Умный и даровитый» Тургенев делал из Толстого «другого человека». Эти слова дорогого стоят, поскольку принадлежат самому Толстому — «самому неудобному для жизни с другими людьми» (В. П. Боткин). Трудно объяснить, почему между ними все так сложилось. В их отношениях было много «папи- росочного тумана», возбуждения, подмены дружбы величием. Невзирая на неоднократные категоричные заявления: «никогда с ним не сойдусь», ни тот ни другой этого не выдерживал и «забегал со всех сторон, чтобы сойтись». «Овраг» преодолевался совместными силами и становился благодаря этому «едва заметной щелью». Толстой и Тургенев… Толстой, словно молодой олень, пробегал огромные расстояния, преодолевая их с «буй- волообразным» упорством. Тургенев больше наслаждался остановками, «передышками». Встречаясь на «перекрестках дорог», они «не ладили» друг с другом, но снова «сходились», чтобы идти «рука об руку» дальше, потом вновь «разбегались» с мыслью о том, что «дорог на свете много: друг другу мешать не захотим».

Дорог оказалось слишком много, особенно у Тургенева. Такой образ жизни казался Толстому «притворством простоты»: «Нельзя устроить жизнь необыкновенно» вне своего «гнезда».

Тем не менее жизненная колея настойчиво соединяла их, невольно напоминая о соседстве. Все недоразумения, возникавшие за границей, улетучивались в России, где они снова встречались как «хорошие приятели» и мечтали «оставаться таковыми, покуда Бог продлит их жизни». Дороги разъединяли соседей, а усадебные пристанища, призывавшие к «благообразию» жизни, соединяли. Толстой считал, что Тургенева «надо показывать в деревне: он там совсем другой, более близкий, хороший человек». Ясная Поляна и Спасское-Луто-

виново сближали, соединяли, примиряли, объясняли им друг друга.

Как-то Толстой побывал в Спасском-Лутовинове, и «дом показал» ему «корни» бытия Тургенева, «многое объяснил» и «поэтому примирил с ним». Деревянный бледно-лиловый дом, похожий на цветок сирени, с мезонином и балконом, с каменной галереей «бланжевого цвета», с длинной террасой, с резными перилами, казался большим и пустынным. Потаенные углы многочисленных комнат — гостиных, столовой, кабинета, библиотеки, спальни, «казино» с красивой старинной мебелью из красного дерева и карельской березы, обитой зеленым бархатом — слабо освещаемые «бедными лампами», были наполнены суевериями отца и страхами сына. Темный, пустой дом был подобен бездне. За эту таинственность любил «странный» и «ночной» Тургенев свое родовое гнездо, часто себя им «балуя».

Сколь различны и контрастны облики Спасского- Лутовинова и Ясной Поляны! Камерный полумрак одной усадьбы и эпический размах другой. Совсем разные масштабы и «подтексты». Только в усадьбе наступала долгожданная «дружелюбная тишина», приносящая «много добра», «просветлявшая» и освобождавшая от пристрастий и предубеждений. Здесь мгновенно оба «умнели», особенно когда поднимались на холм, с которого открывалась впечатляющая картина — синеющая кромка леса с силуэтом белой церкви в лучах ласкового солнечного света. Прогуливаясь по старому парку, они порой спорили о том, какой парк красивее — яснополянский или спасский? Каждый оставался приверженцем своего парка, считая его уникальным.

Тургенев всегда стремился в любимую усадьбу, считал, что если бы он здесь жил постоянно, то, вероятно, «написал бы еще многое!». Ему, как он выражался, творить было «хорошо, только живя в русской деревне», где и воздух-то как будто «полон мыслей».

Толстой, путешествуя, ощущал некую мимолетность бытия, одаривавшего его своей легкостью и мудростью. Все это превращало его в вечного странника, не знавшего плохой погоды: он отправлялся в путешествия в любое время года, начиная с «весны света» и заканчивая

ненастной осенней распутицей. Ждать хорошей погоды казалось ему нелепой причудой. Странствовать довелось и на почтовых поездах, и на пароходах, и в дилижансах, не удалось лишь полетать на аэроплане. Как правило, Толстой предпочитал дешевые маршруты, требующие минимальных затрат. Так, для путешествий по Европе нужно было, по его подсчетам, всего лишь 300 рублей. Жизнь во всех городах, кроме Москвы и Лондона, казалась ему недорогой.

Толстой-путешественник опроверг восточную мудрость «не верь пилигриму», доказав, что быть странником полезно и необходимо. Никто так не умел путешествовать, как он, никто так не восхищался природой, памятниками, никто так не запечатлел в текстах свои мерцающие впечатления, никто так не наслаждался горами, равнинами, лесами, никто так не воспел красоту божьего мира. Он, словно Колумб, отправлялся в странствия исключительно для того, чтобы заново открывать мир прекрасного. Никогда не довольствовался малым. Для постижения великого требовалось движение, чтобы открыть «всехнюю» красоту, которая когда-то покорила его самого.

Глава 17 «Стенограмма чувств»

Музыку Толстой считал некой демонической силой, сверхчувственной гениальной субстанцией. Она вдохновляла, стимулировала его к творчеству. Толстой любил «тапотировать» за роялем перед тем, как сесть за письменный стол. Но музыка была нежелательной гостьей для Толстого, когда он работал в своем кабинете, а в зале кто-нибудь из домашних музицировал на рояле. Тогда он непременно плотно прикрывал двери кабинета, чтобы музыка не мешала ему. Ведь стоило ему ее услышать, как вся работа валилась из рук, все шло насмарку. Поняв это, близкие перестали музицировать, когда он писал.

«Что хочет от меня эта музыка?» — не раз задавался таким сакраментальным вопросом Лев Николаевич.

Любовь к ней передалась ему от предков — от деда и матери, больших поклонников этого искусства. Талантливым интерпретатором многих музыкальных сочинений была сестра писателя — Мария. Сам Толстой играл не только на рояле, но и на флейте. Известно, что на музыкальных вечерах, устраиваемых его старинным другом Столыпиным, отцом будущего премьер-министра, он упивался Бетховеном. Знакомство же с известным скрипачом Георгом Кизеветтером оказалось для Льва Николаевича событием знаковым. Этот «гениальный скрипач и несчастный человек» стал прототипом толстовского рассказа «Альберт», в котором автор изобразил власть музыки над людьми. Кизеветтер, «гениальный юродивый», считавшийся окружающими «пустым», не сделавший себе имени при жизни, абсолютно всеми забытый, был воскрешен силой толстовского гения в образе героя рассказа: «Альберт в это время, не обращая ни на кого внимания, прижав скрипку к плечу, медленно ходил вдоль фортепьяно и настраивал ее… Настроив скрипку, он бойко взял аккорд и, вскинув голову, обратился к пианисту, приготовившемуся аккомпанировать. — "Melancholie C-dur!" — сказал он, с повелительным жестом обращаясь к пианисту…

70
{"b":"196096","o":1}