– Два узла, по существу, – поправил меня Филдинг. – Вы сказали, веревка была обвязана вокруг дерева так же прочно, как и вокруг его шеи.

– И на дерево не так-то легко взобраться. Управляющий Сэм рассказал мне, что, когда они снимали тело, один из его людей проделал это с изрядным трудом. А ведь он молод и ловок.

– Тогда как Робин был тщедушен и выглядел изможденным.

– Да.

– И особой силой не отличался, так?

Вспомнив, как дикарь схватил меня в своей норе, я счел нужным ответить:

– Кое-какая все же имелась.

– И, как видно, достаточная, – подхватил Филдинг, – чтобы взобраться на дерево, затем перелезть на ветку, потом, вероятно балансируя, широко расставив ноги, в течение нескольких минут завязывать веревку вокруг шеи и ветви – или наоборот, – и к тому же завязать узлы настолько прочные, насколько это возможно.

Я молчал, не желая мешать судье в выводе собственных заключений.

– И вы, Николас, полагаете, что ничего из этого Робин сделать не мог?

– Не знаю, сэр. По-своему, он был довольно ловким, двигался очень быстро, как животное. Думаю, он мог взобраться на тот вяз и на другие деревья тоже.

– Вы осматривали землю вокруг вяза?

– Да, – ответил я, довольный собственной скрупулезностью, – но это мало что прояснило. Собственно, вообще ничего, кроме, конечно, числа людей, которые были там.

– Когда снимали тело.

– Похоже на то.

– Похоже и возможно. Возможно и похоже. Похоже и кажется. Ничего определенного.

– Ничего, ваша честь.

– Вы упомянули веревку. А что с ней было не так?

– Робин сшивал свою одежду, если так это можно назвать, жилами животных и даже травяными нитями. Откуда он мог раздобыть веревку, чтобы повеситься на ней?

– Видимо, в особняке.

– Люди с кухни носили ему остатки еды. А не веревки с петлями для повешения.

– Он мог хранить веревку как раз на такой случай, как Иеронимо в пьесе Томаса Кида.

– «Испанская трагедия», – подхватил я просто автоматически, но тем не менее мне было приятно вспомнить более безопасный мир подмостков.

– Правда, мы говорим о реальности, – добавил Филдинг, помрачнев.

– Есть еще кое-что, – сказал я, – я этого не упоминал, потому что не был уверен, как вы на это отреагируете, но…

– Да?

Филдинг вновь направил на меня свой острый, проницательный взгляд, когда я принялся описывать более детально свой второй визит в обитель Робина и то, как он показал мне свое логово и шкатулку. И бумаги.

– Вы их не читали?

– У меня не было возможности. Робин не выпускал их из рук. К тому же освещение было слишком плохим.

– Вы возвращались потом, чтобы прочесть их?

– Нет.

– Так чего же мы ждем? – Филдинг впервые за все время разговора поднялся из-за письменного стола и стремительно схватил с кресла парчовый камзол: – Идемте.

Я послушно последовал за ним. Кэйт не было видно. Как и его дочь, Филдинг прекрасно ориентировался в доме и его окрестностях, так что спустя несколько минут мы двигались к западу от особняка по направлению к лесу. Мой спутник замедлил шаг. пропускав меня вперед.

– Раз уж идем, заодно покажите мне и дерево.

Второй раз я стоял под вязом, роковым для бедняги Робина. Я указал на ветвь, откуда свисало его тело, хотя нужды в этом не было: ее длина и «удобство расположения» идеально подходили для самоубийства через повешение. И к тому же на ветви оставался грязный кусок веревки. У корней дерева валялись пожухлые листья и мелкие сухие веточки, возможно опавшие, когда Робин забирался наверх или когда снимали его тело.

Адам Филдинг присел на корточки. Очевидно, он мало что мог различить на земле, потому что вскоре опустился на четвереньки, приблизив свой нос по-собачьи к самому грунту. Он расчистил небольшой участок от листьев и травинок и просеял сквозь пальцы щепотку рыхлой почвы. Потом вновь поднялся на ноги и переместился к подножию вяза, будто собирался подвергнуть его допросу. Подняв голову, он несколько раз обошел вокруг дерева. Я стоял на месте, поскольку не совсем понимал, что от меня требуется, и не желал мешать ему в этом священнодействии.

В конце концов он остановился.

– Взгляните на это, Николас.

Я подошел к нему.

– Похоже, здесь проще всего взобраться на дерево, как вы думаете? В этот нарост упираемся ногой, тело подтягиваем, цепляясь за эти мелкие ветки, как вам это? К тому же, судя по наклону этих самых веток, кто-то уже проделал описываемый путь. А потом можно ухватиться вот за эту ветку на другой стороне, и так далее.

Сначала я решил, что Филдинг хочет проверить свои предположения самолично (я редко встречал людей более энергичных, и это несмотря на его возраст). Потом я заволновался, что судья попросит меня залезть на вяз. Против лазания по деревьям я ничего не имею, но нечто во мне протестовало против того, чтобы забираться на то самое дерево, на котором повесился бедный Робин. Тем не менее мысли Филдинга были заняты уже другим.

– Теперь, Николас, отведите меня… как вы это назвали?… К логову того странного человека.

Это было проще сказать, чем сделать. Когда через лес вел Робин, нужды следить за дорогой у меня не было. Поэтому путь я помнил довольно смутно. Мы плутали среди теней и света, пробирались сквозь заросли и обходили кругом плотный разросшийся подлесок. Казалось, чем больше времени мы находимся в лесу, тем больше он сгущается. И как только Робин мог называть это «королевством»?

Иногда мне казалось, что я узнаю вал над норой рядом с несколькими раскидистыми деревьями, однако всякий раз я ошибался, это было что угодно, только не лаз в укромное жилище. Я взмок и занервничал. Какая-то птица завела свои трели, причем они больше напоминали смех, что-то вроде «ха-ха-ха».

Но больше меня смущало не то, что я не могу отыскать убежище Робина, а то, что я трачу время Филдинга. В конце концов, это я пришел к нему за помощью, потому что меня беспокоило то, как умер один странный дикарь. Я вызвался показать судье нечто, что могло бы помочь ему в его расследовании, однако у меня не было никаких идей, что же именно это может быть. Филдинг молчал, возможно, потому, что его терпение было на исходе.

Я протер глаза. Внезапно краем глаза я уловил среди деревьев то самое белое нечто, с которым я впервые столкнулся в лесу за несколько миль от особняка. Я быстро повернулся – но поздно, оно уже исчезло. У меня закружилась голова. Я ухватился за ближнюю ветку, чтобы не упасть. Филдинг остановился рядом. Я открыл рот и сказал, вернее, промямлил: «Вы… видели?…», но по решительному выражению его лица было ясно, что судья не видел ничего. Тем лучше, можно списать все на разыгравшееся воображение.

– Николас?

– Простите, сэр. Но я не могу найти этого места. Лес оказался больше, чем я предполагал.

– Что ж, придется прервать поиски. К тому же подошло время обеда.

Я неохотно согласился.

– Я полагаю, выход там, – сказал Филдинг, возвращая себе роль руководителя.

Мы двинулись налево, в указанном им направлении, словно два джентльмена, возвращающихся с утренней прогулки.

– Расскажите мне о вашей пьесе, Николас. Уверен, репетиции проходят успешно.

– Вполне успешно, ваша честь. Для нас непривычно иметь столько времени для подготовки представления. В Лондоне «Сон в летнюю ночь» мы бы уже дважды отыграли перед паствой и сейчас бы уже репетировали другую.

– Паства?

– Так Дик Бербедж называет нашу публику. Паствой.

Филдинг рассмеялся. У него был приятный, непринужденный смех.

– Потому что театр – это храм, куда люди ходят делать свои подношения и молиться на своих идолов?

– Я уверен, Дик не имел в виду ничего неучтивого.

– А я думаю, что имел. По крайней мере надеюсь на это.

Что ж, зная боевой нрав мастера Бербеджа, я мог только согласиться.

– Признайтесь, вам не хватает спешки и напряжения лондонской жизни.

– У провинции есть свои достоинства, и мне приятно находиться здесь, но если честно, то по Лондону я скучаю. Возможно, постановка пьесы с городскими декорациями облегчит мою тоску. В «Сне» есть и дворец, и лес.