– Женского вопроса не существует, – говорил много лет тому назад дон Авито своему верному Синфориано за табльдотом доньи Томасы, – его просто нет, есть только вопрос воспитания, тут все дело в педагогике…

– Но ведь, наверное, есть разделы педагогики, трактующие воспитание женщины? – робко заметил Синфориано.

– Ха! Если так ставить вопрос… Хуже всего, друг мой Синфориано, что мужчины воздвигли ей алтарь, приковали ее к нему в очень неудобной позе и докучают ей фимиамом…

– О, прекрасно, прекрасно сказано!..

– Назначение женщины – рожать мужчин, на что и должно быть нацелено ее воспитание. Я смотрю на женщину как на почву, подготовляемую к тому, чтобы принять в свое лоно семена и взрастить плод, а потому ее, как и почву, надо взрыхлить, чтобы она стала тучной…

– Какие теории у вас, дон Авито! Какие теории!

– Да, именно взрыхлить: побольше воздуха, солнца, влаги… Вот почему я считаю, что женщина нуждается, главным образом, в физическом воспитании.

Теперь, после женитьбы, Авито еще более утвердился в этой своей теории. Женщина представляет Материю, Естество, стало быть и воспитание ее должно быть материальным, естественным.

– Девочке, Марина, нужно побольше воздуха, солнца, чаще гулять, проделывать с ней физические упражнения, чтобы она росла здоровой и крепкой… У меня есть некоторые соображения…

Бедная Материя смотрит на Форму, у которой на все свои соображения, и прижимает к груди малютку дочь, бедняжечку, которой суждено когда-нибудь стать всего-навсего женщиной! Дочь отдают целиком на ее попечение, дочь, цветок ее сновидений, воплощение ее грустной улыбки. Это прелесть что за девочка, особенно когда во сне чмокает губками, будто сосет невидимую грудь. В такие моменты мать охватывает горячее желание осыпать поцелуями этот цветок, но она боится разбудить, девочку, пусть спит, спит, спит сколько захочет. Марина удерживается от поцелуев, она должна от них удержаться, и они звучат у нее внутри неслыханной песней. О, дочь, девочка, сосуд любви!

И вот девочка, которую нарекли Росой (Авито на этот раз предоставил выбор имени жене: не все ли равно, как зовут женщину!)» растет рядом с Аполодоро, растет в ласке и холе, почти не слезает с материнских рук. А ходить и говорить начинает в более равней возрасте, чем брат.

– Меня удивляет, дон Фульхенсио, что девочка развивается как будто быстрее сына…

– Чем ниже вид по зоологической иерархии, тем быстрее происходит созревание особи; по мере движения вверх развитие до взрослого состояния становится все медленнее…

– Однако я не раз задумывался о том, действительно ли девочки от отца наследуют ум. а от матера – волю, если мальчики, по Шопенгауэру, [21]ум наследуют от матери, а волю – от отца…

– Этот мрачный юморист из Данцига говорил так потому, что отец его покончил с собой, а мать писала романы, тогда как самоубийство было романом его отца, а романы – самоубийством его матери.

Когда Росита плачет – а она часто капризничает – отец восклицает:

– Оставь ее, жена, пусть поплачет, от этого развиваются легкие. Плач их взрыхляет. Когда она просыпается, у нее возникает нервное напряжение, ей его надо снять, и она плачет. Ей просто нужно какое-то время поплакать, а повод она всегда найдет. Она просит у тебя наперсток, и ты его даешь ей; потом просит часы – тоже даешь, потом еще что-нибудь и, наконец» луну, хотя она знает, что луну ты ей дать не можешь, ей нужен лишь предлог, чтобы поплакать. Дай ей поплакать, Марина, пусть плачет, пусть сама себя взрыхляет.

Но жена поцелуями осушает слезы дочери, хоть дон Авито и хмурит при этом брови, эти поцелуи – своего рода протест: на глазах у мужа она целует девочку, усеивая ее микробами, а на эту сцену из своего угла поглядывает Аполодоро, искусственно взращиваемый гений с грустными глазами…

Эта девочка, эти слезы, эти поцелуи… о, этот феминизм!

Время идет, и дочь берет уже щетку, барометр, что попадется под руку, заворачивает в нагрудник и баюкает, прижав к груди, качает и поет песенку. Отец наблюдает, как дочь баюкает и укачивает барометр» ж распоряжается, чтобы этот предмет клали в постель тому, первому ребенку, сыну и наследнику. О, этот инстинкт! Он всего лишь слово, изобретенное, чтобы прикрыть наше невежество!

Когда Карраскаль вошел в кабинет дона Фульхенсио, философ обдумывал очередной афоризм над чашкой остывшего шоколада.

– Нет, не могу решить! – восклицает дон Фульхенсио, нарушая молчание, которым встретил своего верного последователя. – Афоризм так и напрашивается, но вот как его повернуть: сказать, что женщиной рождаются, а мужчиной становятся, или наоборот – мужчиной рождаются, а женщиной становятся? Что является врожденным, а что – благоприобретенным? Мужское начало или женское? Какое из них первично? А может быть, они возникли за счет дифференциации какого-то общего начала, не мужского и не женского?

– Собственно говоря… – начинает Карраскаль, удивленный таким совпадением проблематики.

– Ибо женщина, – продолжает философ, отхлебывая шоколад, – это тормоз всякого прогресса…

– Она воплощение инертности, консерватизма… – подхватывает дон Авито.

– Вот именно, она представляет традицию, а мужчина – прогресс…

– Женщина почти не размышляет…

– А делает вид, что все воспринимает…

– Поскольку мы не рожаем, они преувеличивают муки родов…

– Поскольку мы размышляем, они тоже делают вид, что мыслят…

– Женщина – это неудавшийся мужчина…

– Аитисверхчеловек.

Слышатся шаги доньи Эдельмиры, – философ поспешно проглатывает остывшую бурду, оба замолкают.

– Я напоминаю тебе, Фульхенсио, – говорит донья Эдельмира, раскланявшись с доном Авито, – что тебе обязательно нужно пойти сегодня к нотариусу…

– О, в самом деле! Ты – просто моя память, мне бы и в голову не пришло!..

– Голова ты голова! Ведь если бы ты не пошел…

– Ну как же! Сгинули бы пять тысяч песет!

– А потом меня бы обвинял… Ну разве можно быть таким беспамятным!

– Ты моя память…

– И твоя воля…

– Ну уж, знаешь ли, батюшка мой, то есть, я хочу сказать, матушка моя!

– Да-да, так оно и есть, почему бы сеньору об этом нe узнать…

– Нет, вы подумайте! Я мог потерять пять тысяч песет… Благослови тебя бог, память моя!

– Бог? – вопрошает дон Авито, когда дверь закрывается за доньей Эдельмирой.

– Я вам не раз говорил, что вы слишком уж щепетильны насчет господа бога, у вас какая-то теофобия, вроде болезни, а кроме того, с каждым надо говорить на понятном для него языке, иначе не будет взаимопонимания. Да и, в конце концов, велика важность помянуть бога для красного словца!..

– Однако же…

– Ну, а как еще объясняться с женщинами?

– О, женщина – тормоз всякого прогресса!.. Она почти не рассуждает…

– А делает вид, что все воспринимает…

– Она неудавшийся мужчина…

– Антисверхчеловек…

Дуэт продолжается в таком же духе, а под конец дон Фульхенсио, вспомнив Сократа в Платоновых диалогах, изрекает:

– Так вы согласны, Карраскаль, что мужчина представляет разум, а женщина – инстинкт?

– Конечно!

– Что женщина олицетворяет традицию, а мужчина – прогресс?

– Разумеется!

– Что женщина – это память, а мужчина – интеллект?

– Выходит, так.

– Что женщина представляет природу, а мужчина – разум человечества?

– Так оно и есть.

– Тогда решено: женщиной рождаются, а мужчиной становятся! – торжествующе восклицает дон Фульхенсио.

– Несомненно.

– А брак, как это ни прискорбно, друг мой, союз – природы с разумом, осмысление естества и объестествление мысли. Муж – прогресс традиции, а жена – традиция прогресса.

Карраскаль молча смотрит на simla sapiens, которая как будто смеется, потом переводит взгляд на плакат «Если бы не было людей, их стоило бы выдумать», а философ меж тем вытирает рот тыльной стороной ладони.