А в это время Авель не уставал повторять внучонку, чтобы тот любил своего дедушку Хоакина.
– А я все равно люблю тебя больше, – сказал ему однажды внук.
– Вот уж нехорошо! Ты не должен любить меня больше других: надо всех любить одинаково. Прежде всего папу и маму, а потом дедушек и бабушек, и всех их одинаково. Твой дедушка Хоакин очень хороший, он тебя любит, покупает столько игрушек…
– Ты тоже покупаешь…
– Он рассказывает тебе сказки…
– А я люблю больше твои рисунки, чем его сказки. Ладно, нарисуй-ка мне лучше быка, лошадку и на ней пикадора!
XXXVII
– Послушай, Авель, – торжественно начал Хоакин, когда они как-то остались наедине, – я хочу поговорить с тобой об одной важной, очень важной вещи… Это вопрос жизни и смерти.
– Хочешь поговорить о моей болезни?
– Нет, но если угодно, о своей.
– Твоей?
– Да, моей! Хочу поговорить о нашем внуке. И чтобы не бродить вокруг да около, скажу: прошу, умоляю тебя, уходи отсюда, не возвращайся, забудь нас!
– Я? Да ты с ума сошел, Хоакин? С чего вдруг?
– Ребенок тебя любит больше, чем меня. Это ясно.
Я не знаю, как ты этого добился… и не желаю знать…
– Считай, что я приворожил его или опоил каким-нибудь зельем…
– Не знаю. Ты делаешь для него рисунки – эти проклятые рисунки! – искусно завлекаешь его с помощью своего дьявольского искусства…
– А что ж тут плохого? Нет, Хоакин, ты больной, больной человек!
– Быть может, я и больной человек, но не в этом сейчас дело. Мне уже поздно лечиться. Но если я и в самом деле больной, как ты говоришь, ты должен пожалеть меня. Ведь это ты, Авель, отравил мне детство, ты преследовал меня всю жизнь…
– Я?
– Да, да, ты, и никто другой.
– А я и не подозревал об этом.
– Не притворяйся. Ты всегда меня презирал.
– Послушай, Хоакин, если ты будешь продолжать, я и в самом деле уйду, потому что ты делаешь мне больно. Ты знаешь лучше всякого другого, что я не из тех, кто способен выслушивать подобные сумасбродные речи. Сходи в психиатрическую лечебницу, подлечись, а пока оставь нас в покое.
– Вспомни, Авель, ты отнял у меня Елену только для того, чтобы унизить меня, оскорбить…
– А разве ты не женился на Антонии?…
– Нет, дело не в этом! Ты женился на Елене, чтобы унизить меня, оскорбить, насмеяться надо мной.
– Ты болен, Хоакин, говорю тебе, ты болен…
– Но ты еще хуже.
– Да, здоровьем я куда хуже. Я знаю, что мне осталось жить совсем недолго.
– Достаточно…
– Значит, ты желаешь моей смерти?
– Нет, Авель, нет, я вовсе не то хотел сказать… – И переходя на жалобно-просительный тон: – Уходи, уезжай отсюда, поселись где-нибудь в другом месте, оставь меня с ним… Не разлучай нас… Ведь тебе остается еще…
– Вот на тот небольшой срок, который мне еще отпущен, оставь меня с ним.
– Нет, ты отравляешь его своим лукавством, отучаешь от меня, учишь презирать меня…
– Ложь, ложь, чистая ложь! Никогда он не слыхал и не услышит от меня ни одного дурного слова о тебе.
– Довольно и того, что ты опутал его своей лестью.
– И ты думаешь, что, если я уйду, перестану его видеть, он станет больше тебя любить? Нет, Хоакин, даже если кто и захотел бы – никогда бы не смог тебя полюбить… Ты отталкиваешь людей…
– Вот видишь, видишь…
– И если ребенок не любит тебя так, как тебе бы хотелось – а тебе хотелось бы, чтобы, кроме тебя, он никого не признавал, – это значит, что он что-то чувствует, чего-то боится…
– Чего он может бояться? – спросил Хоакин, побледнев.
– Заразиться твоей отравленной кровью.
Тогда Хоакин поднялся, бледный, дрожащий, подошел к Авелю и обеими руками, словно двумя когтистыми лапами, схватил его за горло, прорычав:
– Негодяй!
Но ему тут же пришлось разжать пальцы: Авель вскрикнул, схватился руками за грудь и, едва успев прошептать; «Я умираю», испустил дух. Хоакин автоматически поставил диагноз: «Приступ грудной жабы, спасти невозможно, он уже кончился!»
И в этот момент он услыхал голос внука: «Дедушка. Дедушка!»
Хоакин обернулся:
– Кого ты? Какого дедушку? Меня?
И, поскольку ребенок молчал, пораженный увиденным таинством, Хоакин продолжал допытываться:
– Так какого же дедушку? Меня?
– Нет, дедушку Авеля.
– Авеля? Вот он… мертвый. Ты знаешь, что значит – мертвый?
Устроив безгласное тело Авеля в кресле, Хоакин снова повернулся к внуку и замогильным голосом сказал:
– Он умер! И убил его я. Твой дед Каин убил Авеля. Теперь, если хочешь, можешь убить меня. Он хотел похитить тебя у меня, хотел отнять твою любовь. И отнял ее у меня. Это он во всем виноват. – И, зарыдав, добавил: – Он хотел похитить тебя, тебя, единственное утешение, которое еще оставалось несчастному Каину! Неужели Каину ничего не останется? Подойди обними меня.
Ребенок убежал, ничего не поняв, как убегают от умалишенных. На бегу он звал Елену:
– Бабушка, бабушка!
– Да, я убил его, – бормотал в каком-то бреду Хоакин, – но ведь он сам… вот уже более сорока лет он медленно убивал меня… Он отравил мне жизнь своим счастьем, своими успехами. Он хотел отнять у меня внука…
Заслышав поспешные шаги, Хоакин очнулся. Вошла Елена.
– Что случилось?… Что тут происходит?… О чем это ребенок?…
– О том, что болезнь твоего мужа привела к фатальной развязке, – холодно произнес Хоакин.
– И ты?…
– Помочь я уже не мог. В таких случаях помощь всегда запаздывает.
Елена пристально посмотрела на него и сказала:
– Ты… ты виноват…
И затем, бледная, подавленная, но не теряя горделивой осанки, она склонилась над телом мужа.
XXXVIII
Прошел год, как Хоакин впал в глубокую меланхолию. Он забросил свои «Записки» и избегал видеться с людьми, не исключая собственных детей. Смерть Авеля казалась естественным разрешением его душевного недуга, известного дочери. Однако густая завеса тайны опустилась на дом. Елена вскоре убедилась, что траурное платье очень ей к лицу, и деловито принялась за распродажу мужниных работ. Казалось, что к внуку она не только охладела, но даже стала испытывать какое-то отвращение. Между тем у мальчика появилась и маленькая сестренка.
Наконец непонятная, таинственная болезнь уложила Хоакина в постель. Почувствовав приближение смерти, он вызвал однажды детей, жену и Елену.
– Ребенок сказал вам правду, – начал Хоакин, – это я убил его деда.
– Не говори таких вещей, отец, – умоляюще перебил его Авель-зять.
– Сейчас не время для споров, пора вам знать правду. Я убил его. Или все равно что убил, ибо умер он в моих руках…
– Это совсем другое дело.
– Он умер в тот момент, когда я схватил его за горло. Произошло это как во сне. Да и вся моя жизнь была сплошным сном, каким-то ужасным кошмаром, которые иногда одолевают нас незадолго до пробуждения, на рассвете, между сном и бодрствованием. Я не жил и не спал… Увы! Но нет мне и пробуждения. Я не помню своих родителей, не хочу их вспоминать и верю, что, умерев, и они забыли меня. Интересно, забудет ли меня господь? Быть может, вечное забвение было бы лучшим исходом. Забудьте меня, дети!
– Никогда! – воскликнул Авель, целуя ему руку.
– Брось руку! Она сжимала горло твоего отца в минуту его смерти. Брось ее! Но меня не бросайте. Молитесь за меня.
– Отец, отец! – горестно шептала дочь.
– Почему я был таким завистливым, таким злым? В чем я провинился? Каким молоком был вскормлен? Уж не было ли оно эликсиром ненависти? Кровавым зельем? Кто догадал меня родиться на земле ненависти? На земле, девизом которой является: «Возненавидь ближнего своего, как самого себя». Я жил, вечно ненавидя самого себя; здесь мы все ненавидим друг друга. Однако… Позовите ребенка.
– Отец!
– Позовите ребенка!
Когда прибежал внук, умирающий попросил его подойти поближе.
– Ты прощаешь меня? – спросил Хоакин.
